Глава вторая
Детство и отрочество

НАКОНЕЦ МЫ ПРИЕЗЖАЕМ В РИГУ, ПОЛНУЮ ИЗВОЗЧИКОВ

Это произошло туманным утром в сентябре 1946 года.

Медленно, кучкой - сначала бабка, потом Мать и я в самом конце - спускались мы по лестнице на центральную привокзальную площадь Риги. Я нес маленький чемоданчик, Мать несла чемодан, а бабка тащила узел с вещами. Вот и все наши пожитки. Правда, малой скоростью шла бабкина швейная машина "Зингер", которую бабка возила с собой всюду, где жила с самого Ростова-на-Дону. Мне казалось, что моя любимая бабка раскричится на латышском языке громко-громко. Ведь здесь все свои, все понимают этот любимый ею язык. Но бабка молчала, как в рот воды набрала, и смотрела ошеломленно на огромное количество извозчиков, стоящих по периметру привокзальной площади один за другим впритык. Лица у них были красными и наглыми, на коленях лежали кожаные фартуки, кнуты были воткнуты так, что торчали рядом с извозчиком, от лошадей попахивало потом, спицы пролеток были покрашены в основном в темно-красный цвет. У некоторых пролеток верх был поднят, у других опущен.

Извозчик был нам не по карману.

Вот и молчала бабка, прикидывая, что можно предпринять.

Она быстро наняла тачку, которую толкал молчаливый мужчина, мы забросили на нее свои шмотки и двинулись за ней прямо посреди улицы сначала под виадук, потом по улице Гоголя, затем по улице Якобпилс - все это я читал на табличках - пока не уперлись в улицу Даугавпилс. Прямо перед нами появился желтоватый двухэтажный деревянный домик. На втором этаже распахнулось окно, появилось лицо Отца, он высунулся до пояса и повторял:

-       Это - вы? Это - вы?

А мы хором кричали ему снизу:

-       Да, это мы! Да, это мы! Да, это мы!

Так мы и перекрикивались, как перепела в поле до тех пор, пока Отец сказал:

-       Так заезжайте поскорее во двор и поднимайтесь в дом!

Тачка легко прошла через калитку, так что для торжественной

встречи даже ворота не пришлось открывать. Колеса тачки перепрыгнули порожек, мы гуськом вошли следом, обогнули дом и увидели, что Отец спускается к нам навстречу по крутой деревянной лестнице: квартира была маленькой и убогой в чердачном помещении. Это "мансарда", сказал Отец. Бабка, как всегда, заголосила, что "прежде всего надо ребенка покормить", накрыли стол, все покушали, потом Отец повез меня к "морю". К дому подошла санитарная машина из СЭО, где работал дядя Саша, брат Отца. На шасси полуторки был смонтирован длинный кузов в виде вагонетки, в котором сидения откидывались от стен и пахло дезинфекцией. Мы поехали в район Булдури.

Вокруг были сосны. Изумительный смоляной запах попал мне в нос, я вдыхал и вдыхал и не мог остановиться. На пляже никого не было. Песчаный берег уходил в бесконечную даль вправо и влево. Морс лениво накатывало на него мягкой невысокой волной. Рядом зарывалась в песок связка огромных сосновых бревен. Я стоял и изо всех своих детских сил смотрел и вдыхал. Отец прервал меня словами:

- Это земля твоих предков-латышей. Пойди в море, испей по-русски воды и поцелуй землю!

Я снял свои военные кирзовые ботинки, подарок той далекой и доброй военной медсестры, закатал выше колен брюки и, осторожно ступая, пошел в море. Я шел долго-долго, - море все было неглубоким и едва доходило мне до колен.

Потом я пригоршней зачерпнул воду и сделал три глотка.

Вода была слабосоленой и пахла йодом.

Потом я достал горсть песка со дна и поцеловал его.

Я клялся навеки в верности и любви этой святой земле.

Клялся на всю свою жизнь.

Этот момент был и остается для меня до сих пор потрясением.

Это была суровая клятва мужчины.

А вокруг было столько нового и интересного: ведь в первый раз я видел море, дюны, сосны... Возвращались мы в Ригу поздним вечером...

СТУЧАТ ПО ЛЕСТНИЦЕ КАБЛУЧКИ МОЕЙ ПРАБАБКИ АМАЛИИ, КОТОРАЯ БЕГОМ ПОДНИМАЕТСЯ К НАМ НА ВТОРОЙ ЭТАЖ ПО КРУТОЙ ДЕРЕВЯННОЙ ЛЕСТНИЦЕ

Моя бабка ждет свою тетю Амалию, которой уже исполнилось 90 лет. Амалия маленькая, сухонькая и добрая старушка, которая еще бегает по улицам и бегом поднимается по лестнице на второй этаж. Про Амалию моя бабка говорит странные вещи - что она еще девушка. По моему разумению такого вообще не может быть - девушки молодые, а Амалия ведь уже девяностолетняя. Ну и что, что бегает?!

Амалия заходит, улыбается и вся светится добротой.

С ней бабка отводит душу. И рассказывает про наше житье- бытье по-латышски.

Садятся они вместе за стол, и плачут обе навзрыд. И это мне совсем тогда было непонятно - как можно плакать, когда все прошло и закончилось, когда все это ушло "в далекое прошлое". Думал я тогда, что зря они так горюют. Понял свою бабку только спустя многие десятилетия, когда из меня самого память вышибала такую слезу, что даже стыдно признаться.

Из их разговоров я узнаю много интересного.

Деда моего Якова Зведриса застрелили среди дня на улице Ростова и ничего не взяли из карманов. Ростов того времени был полон жулья, а у деда остались в кармане серебряные часы "Лонжин", деньги и серебряный именной портсигар. Что пистолет только был у Курсиса, который часто возникал из их слов и был безжалостен к животным, в частности, на глазах у многих людей застрелил из пистолета собаку на дрожжевом заводе.

Второго бабкиного мужа Зекиса НКВД взяло в 1937 году, и пропал он бесследно. В этом Ростове вначале власти взялись за китайцев, потом за греков и, наконец, за латышей. Латышей было много в Ростове, они пели свои национальные песни, у них был свой национальный театр, в котором играли моя Мать, когда была девчонкой. Латыши жили под Ростовом в станицах и привозили на ростовский базар самое вкусное масло и сметану, а также запеченное молоко в глиняных горшочках.

К латышам относились все нормально и по-доброму. Моей Матери, когда она еще работала лаборанткой на авиационном заводе, пришлось пережить тяжелые времена. Ее вызвал директор завода и сказал буквально следующее: "Людмила, тебе всего 20 лет, и ты латышка. Я все знаю про тебя. Немедленно увольняйся с завода, за латышей взялось НКВД". Мать моментально уволилась - в тот же день. А я иногда думаю: "Господи, не обойди своей милостью всех потомков этого директора завода!"

Самую существенную поддержку бабка и Мать получили от Эдуарда Юрьевича Шурпа - первого ректора Ростовского медицинского института. После увольнения с завода им просто не на что было жить. Шурпа взял мою Мать в экспедицию по Северному Кавказу и платил ей ставку лаборанта. В горах мать чуть не утонула - она мылась в речке у берега, сорвалась, удержалась за ветку, но молчала и не звала на помощь - стеснялась, что ее могут увидеть голой. Еле-еле выбралась. Потом тот же Шурпа взял Мать лаборанткой в институт, она сдала экзамены и училась в мединституте. Вместе с ней на курсе учился Саша Волков, брат моего Отца, Шура Коган - будущее научное светило Ростова, первый директор института нейро-кибернетики. В их студенческую компанию были вхожи болгарин Костя Колев со своей будущей женой Ниной.

Дрожжевой завод появлялся из бабкиных воспоминаний как поэма. На дрожжевом заводе прошло детство Матери, там были друзья на всю жизнь.

Я часто засыпал под эти разговоры, и снились мне танки гражданской войны, стоящие просто, так в Ростовском парке, снился мне Кисловодск с улицами, усеянными битыми бутылками, опрокинутыми с пьедесталов и измазанными дегтем вождями пролетариата. Снился как бесконечная радужная и прекрасная лента кинофильма - Ташкент.

Потом мы с бабкой стали ездить к Матери, куда жизнь сама нас склоняла все больше и больше. Мать работала в третьем санатории и жила в маленькой комнатушке с медсестрой Марией.

МЫ ВСЕ ЕДЕМ В ПУРМАЛИ К АУСТРЕ И БЕРНАРДУ

Бревенчатый дом стоял на небольшом пригорке.

Бревна толстые, уходящие у основания в землю.

По дороге к дому раскинул свои ветви двухсотлетний дуб. На дубе гнездо аистов. Чуть в стороне березовая роща. Около дома яблоневый сад, вокруг дома цветы, дальше - огород. За домом сарай, где находятся коровы. Чуть в стороне свинарник. Погреб. Птичник. Небольшой прудик. Огромный валун, на котором можно сидеть и смотреть кругом.

Я острым детским взглядом осматривал все кругом.

И открыто пошел прямо в объятия тети Аустры.

Она вся светлая, точно такая, как моя любимая бабка.

Ведь они - родные сестры. Только тетя Аустра моложе и не такая седая. У бабки седины прибавилось за годы войны.

Теплые и добрые руки у тети Аустры. Я ее тоже крепко обнял. Первый раз в своей мальчишеской жизни я почувствовал настоящее родство с совершенно незнакомыми мне людьми. Дядя Бернард пожал мне руку, как взрослому, и похлопал по плечам. Рука у него сильная и мощная. Их дочь Аманда улыбнулась и поцеловала меня. Она мне фактически тетя, но лично я считаю, что нос у нее не дорос называться тетей. Я ее возвожу в ранг сестры и буду так относиться всю жизнь.

Все суетятся. Слышно: "Густынь... Густынь... Густынь..." - это вес очень уважительно обращаются к моей бабке. Я наверху блаженства - наконец мою бабку оценили так, как она того заслуживает... Тетя Аустра незаметно гладит по голове мою Мать. Мать по-детски прижимается к ней. Тетя Аустра рассказывает про сына Тадика, который должен служить в армии.

А я еще не отошел от долгой тряски в бортовой автомашине по узкому и выщербленному шоссе Рига - Таллин. Целых 75 километров пришлось трястись до самого Дунте, а потом идти пешком по проселочной дороге в Пурмали. Для бабки здесь все родное - родные места, родной язык, свои люди. По пути бабка долго разговаривает с Венагсами. Те уже знают, что мы все родственники Апсе. И показывают направление к хутору, оставаясь еще долго на дороге и смотря нам вслед.

Дядя Бернард - капитан.

Он дарит Матери в честь нашего приезда маленькую фарфоровую японскую вазочку - миниатюру с тонким женским лицом. Мне почему-то кажется, что он отдает нам что-то очень дорогое для себя, и я это ценю.

В доме три комнаты: кухня, передняя и кладовка. Наверху чердак. Я уже слазил туда по приставной лестнице. Потом я сбегал на болото за домом, там болотные кочки и чавкающая жижа, в которой вязнут ноги. Потом я пробежался в березовую рощу. Роща приняла меня очень дружелюбно - она зашелестела зеленой листвой, она гладила меня по лицу ветвями, она лучилась светом от белоснежных стволов деревьев.

С далекого поля шел старик и вел на длинной веревке старого коня.

Это был старый Апсе.

Он медленно подошел к дому и сел на скамеечку, опершись спиной о бревенчатую стену. Не спеша закурил. Клубы голубоватого дыма медленно окутывали его седую голову. Руки у него были тяжелые, крестьянские с толстыми венами. Старик сидел и думал свои думы. Я издали поздоровался с ним и не решился его отвлекать. Старик отдохнул, пошел к колодцу вместе с конем. Там он поднял ведро воды и напоил коня. Потом увел коня вновь в стойло. И снова сел на скамеечку.

Отец старика был лесничим. Давным-давно он помог барону встретиться с любимой девушкой. Барон в награду подарил лесничему землю и дом.

Следовательно, думаю я, лесничий был дедом Бернарда.

Ну, а Бернард, соответственно его внук.

Как давно это все было, даже страшно подумать. Наверное, дуб с гнездом аиста был совсем молодым и тонким. Как тогда на дубе держалось это самое гнездо?! Сейчас оно сделано в несколько этажей, а между ветвями чирикают воробьи...

Бревенчатый дом стоял на небольшом пригорке...

ТРОЕ НА ОДНОГО, ИЛИ ПРОГУЛКА ВЕЧЕРОМ В ПАРКЕ

Вокруг нашего дома на Двинской располагались мои мальчишеские владения. В них входила сама Двинская улица, улица Большегорная и улица Якобпилс. С одной стороны они ограждались Гертруденской улицей, с другой - Московской, с третьей - Киевской, с четвертой - старыми кладбищами, за которыми было полотно железной дороги.

Я терпеть не мог улицы Малогорной. Не знаю, по какой причине, но без очень острой необходимости я по ней никогда не ходил. Мне было там просто настолько дискомфортно, что не передать словами.

С моим школьным приятелем Борькой Авсеевым мы часто лазили через забор из крупноячеистой проволоки в нашем дворе и попадали на старое кладбище. По этому кладбищу мы гуляли - оно нам напоминало лес, старинные кресты стояли среди высокой травы и больших деревьев. Кое-где росли кусты сирени. Иногда мы "спрямляли" путь между нашими домами и вместо того, чтобы идти по улицам, шли напрямик кладбищем.

Кладбища нас не страшили ни капельки.

Но однажды вышел крупный казус.

Мы шли напрямую через кладбище от Борьки ко мне. В сизоватой вечерней дымке силуэты крестов выглядели большими, листья на деревьях шелестели громче обычного.

Мы громко обсуждали придуманную нами игру: на столовом столе чертилось футбольное поле. У каждого игрока был ведущий пятак, который можно было бить расческой. У одного игрока пятак на орле, у другого на решке. Бросали жребий, кому начинать первому. Игрок бил пятаком от своих ворот, пытаясь попасть в чужие. Счет заранее оговаривался, например, играем до десяти. Кто первый выбивал эти десять очков, забивая десять раз копейку в ворота противника, тот выигрывал. Эта игра нас увлекала, и иногда мы по несколько часов были заняты.

Вдруг за высоким забором раздался душераздирающий вой: "Ууууууууууууу! ууу! ууу!" и над забором поднялся белый качающийся силуэт. Мне было страшно интересно, как это можно было сделать: или кто-то накрылся белой простыней, или...

Я с интересом наблюдал.

Приведение выло громко и старательно.

Борька схватил меня за рукав, резко дернул и испуганно зашептал: "Бежим! Бежим! Приведение!" Он вернул меня к реальности - это была некая опасность. Но я и не думал бежать. В моей голове промелькнуло, что если мы сейчас убежим, то потом уже не сможем здесь никогда гулять. Надо было бороться за свои права. Борька просто этого не понимал.

Я схватил двумя руками старую гнилую доску, лежащую под забором, наотмашь взмахнул ею и с силой дал приведению "по башке".

Раздался глухой стук, вскрик и грохот каких-то банок: приведение исчезло, и, видимо, под ним развалилась подставка, на котором оно стояло.

Мы с Борькой, не сговариваясь, добежали до моего забора, перемахнули его, проскочили мой двор, выбежали на Двинскую, пронеслись по ней и влетели во двор дома с приведениями. Около забора с этой стороны на боку лежала пустая металлическая бочка... и никого.

Потом я с ним попрощался, он пошел домой, а я направился в парк.

Ко мне подошли трое мальчишек приблизительно моего возраста.

А я еще не остыл от битвы с приведением.

Тот, что был посредине, без всяких предварительных слов "врубил" мне костлявым кулачком по скуле, Я твердо сказал: "Ребята, не надо!" Но мальчишка не понял моего предупреждения и дал мне точно также по другой скуле. Я второй раз повторил: "Ребята, не надо!" Кулачок мелькнул в третий раз. Но у меня была суровая школа ташкентской мальчишеской вольницы. Там не принято было бить для боли, там ударом побеждали противника. Я ушел от удара, схватил мальчишку за вихры, выбросил вверх свою коленку и рванул вниз его голову. Удар получился сильный и хлесткий. Мои враги растаяли, как дым. Потом я иногда видел этого мальчика днем - на его лице шла смена цветовых гамм - синяя, зеленоватая, желтоватая... лицо он отворачивал.

"С ЧЕГО ЭТО НАШ КОНЬ ТАК ВЫСОКО ПОДПРЫГИВАЕТ?..

Я гордился, горжусь и буду гордиться своими родственниками - латышами. Это от них я почерпнул полной мерой суровую сердечность, тонкий юмор, способность пахать на своем поле от зари до зари. Я их очень любил и продолжаю любить их детей и внуков.

Ведь знала же тетя Аустра, что я стреляю в коня из лука стрелами, как индеец. Но вида не подавала и спрашивала при мне громко у дяди Бернарда:

- С чего это наш конь так высоко подпрыгивает?

Дядя Бернард был одним из первых латышских капитанов, которые начинали бороздить моря еще юнгами на парусных судах.

Он - капитан. И этим все сказано.

На стенах старинного дома, где я сейчас живу, картины идущих по неспокойному морю его кораблей. У одного корабля в центре корпуса огромные колеса, из трубы идет дым, а волны с белоснежными барашками...

О дяде Бернарде можно все узнать в морском музее в Айнажи.

Капитан Бернард Апсе.

Кисти рук у дяди Бернарда огромные и крепкие. Он говорит, что руки стали такими после того, как он полазил по мачтам на парусниках. В начале века дядя Бернард перетянул на пальцах знаменитого Амстердамского силача и выиграл целый бидон пива. И угощал пивом всех своих друзей-матросов. Он так рванул этого силача, который сидел на повозке, что потащил за собой и соперника, и телегу, и лошадь. Вот какие были латышские моряки!

Дядя Бернард знает латышский, русский, немецкий и французский языки. Он еще вполне сносно объясняется по-английски.

Поэтому советская власть и направила его конюхом в колхоз.

Его жену Аустру я называю "тетей", хотя она мне фактически бабушка. Но по возрасту она значительно моложе моей бабки Александры-Августы. Поэтому Аустру и называю тетей, неудобно старить человека.

Она веселая и с юмором.

Сразу после моего приезда ведет меня и показывает своей любимой корове. Корова внимательно смотрит на меня, потом пучит глаза и вытягивает в мою сторону длиннющий язык. Тетя Аустра смеется от души:

- Это у нас главная шутница, она все время выкидывает всякие штучки - то танцует, то пучит глаза, то показывает язык... Она добрая и к тебе будет относиться хорошо. Тем людям, которые ей нравятся, она сразу показывает язык. А еще у нас есть овечки, пойдем посмотрим...

Я внимательно знакомлюсь с хозяйством. Мне предстоит здесь прожить лето.

Мне очень нравится дочь Бернарда и Аустры.

Аманда - красивая и стройная девушка, особенно красивая, когда одевает на себя национальные латышские одежды.

Аманда - означает в переводе с латыни "любимая".

Аманда работает наравне с мужчинами и даже в чем-то их может превзойти. Несмотря на то, что я еще совсем мальчишка, я с полной серьезностью думаю: "Вот повезет тому мужчине, который женится на Аманде, - она не только ребенка родит, но и будет за порядком в доме следить лучше всех."

Утром дядя Бернард запрягает лошадку, и мы грузим на телегу молоко, сливки и сметану. Все это везем по проселочной дороге мимо березовой рощи, которую все очень нежно называют "Бирзите" к шоссе Рига - Таллин. Там стоят деревянные приступочки, на которые мы сгружаем канны с молоком и бидончики со сливками и сметаной.

Кушают в доме просто и скромно. Без излишеств. Чаще всего на стол подается отварная картошка с солеными грибами. Реже - мясо или домашние изделия из него. На столе всегда молочные продукты - кипяченое молоко, творог, сливки и сметана. Хлеб черный крестьянский, пахнущий тмином и таящий во рту. Выпивки за столом никакой. Только в праздники. Тетя Аустра очень аккуратно накрывает на стол - всегда чистая льняная скатерть, всегда лежат у каждого салфеточки. Я ем, как все, но аппетит у меня зверский. Тетя Аустра все подкладывает и подкладывает: "Кушай на здоровье..."

Только мне непонятно одно - почему в доме так бедно и нет ни одной красивой вещицы... Хоть шаром покати... Почему?!

СОСЕД ИЗБИВАЕТ ВОЕННОПЛЕННЫХ НЕМЦЕВ

Нашего соседа зовут Ванька, он живет в этом же доме на Двинской улице и работает на пивзаводе. Росточка он маленького, лицо его вечно красное, чуб кучерявый и глаза злые. С пивзавода он приводит нескольких немецких военнопленных, которых заставляет работать у себя в квартире. Что они там делают, я не знаю и знать не хочу, а в коридоре Ванька часто подпрыгивает и бьет военнопленных по лицам. Бьет хлестко и безжалостно - так и раздается "хрясь-хрясь- хрясь", головы военнопленных откидываются после ванькиных

ударов назад.

Я чувствую стыд и не люблю нашего соседа.

Когда его нет, я иногда собираю кое-какой еды и отношу немцам, вспоминая своего друга-ефрейтора, стоявшего на постое в нашем доме в Кисловодске. Мне в ответ дарят немецкий молоток с раздвоенным концом для выдергивания гвоздей. Этот молоток хранится мною и поныне.

Я чувствую свою беспомощность перед Ванькой, и во мне бушует злость и тоска, что я ничего не могу поделать и защитить этих пленных.

Точно такая же тоска пронзила мою душу, когда после так называемого "разоблачения" гнусная тварь Тимошук подставила под удар евреев. Сначала она предательски оговорила классиков нашей отечественной медицины, а потом за это получила боевой орден из рук придурковатого Климента Ворошилова, "народного маршала", вечно проигрывающего все сражения, интригующего в верхах и лижущего задницы всем, кто выше его. После этих покрывших позором весь СССР событий на рижском вокзале один человек, очень похожий на нашего соседа Ваньку, избивал пожилую женщину, крича пьяным голосом: "Жидовка. Вы одни во всем виноваты"... А окружающие люди боялись даже глянуть в ту сторону, стояли руки по швам и молчали.

После этого "разоблачения" Мать долго прятала в санаторской библиотеке Кемери книги корифеев нашей отечественной медицины Вовси и Эттингера, заваливая эти книги макулатурой из работ пролетарских вождей.

Во мне уже зреют формулировки насилия и "национального превосходства" одних по отношению к другим людям.

Насилие - это основное оружие зла.

Основные поставщики насилия обществу - это войны, революции и социальный террор. Насилие проявляется в цинизме, жестокости и вседозволенности. Самое страшное насилие - это цинизм, когда люди воспринимаются в качестве ресурса к своей жизнедеятельности в виде навоза. Страшно насилие с примесью жестокости. Очень опасно насилие в том случае, когда насильник чувствует собственную безнаказанность, когда люди безответны, а насильник прячется за законом или возвышается над законом. Насилие - это принуждение человека сделать нечто вопреки его воле, это нечто, попирающее права его личности и удушающее отпущенные человеку Богом и обществом свободы. Каким бы насилие ни было - духовным, психологическим или физическим, оно всегда сжимает, попирает, ограничивает и запрещает.

В национальности точно так же, как и в отдельном человеке, имеются преобладающие позитивные или негативные качества, проявления, черты и свойства. Одна национальность идет за своим разумом, другая стремится за своим сердцем - ни одна не имеет особого статуса или преимущества друг перед другом.

Греховное чувство национального превосходства особенно остро развито у глупцов и неудачников, которые под шумок травли какой-нибудь национальности готовы лить кровь, запускать руки в чужие карманы и при этом еще и ждать подачек в виде гуманитарной помощи от других наций.

По информативному распределению национальности весьма схожи, ибо состоят из умных и дураков, светлых и черных, хороших и плохих, добрых и злых, любящих и ненавидящих, работяг и бездельников, пустозвонов и дельных людей, миротворцев и поджигателей, милосердных и насильников...

Такие мысли возникали в моем совсем еще юном сознании...

ПРАВО СЛАВНЫЙ СОБОР СТОИТ В САМОМ ЦЕНТРЕ РИГИ

Я был еще совсем мальчишкой, когда отец как-то утром в воскресный день ни с того, ни с сего вдруг сказал:

-         Пойдем, сынок, погуляем по Риге. Оденься поприличней, чтобы ты выглядел у меня, как на свадьбу.

Меня второй раз приглашать не пришлось, я моментально собрался, и мы с Отцом направились к самому центру Риги. Когда мы очутились рядом с огромным православным собором, Отец сказал:

-          Сегодня в соборе будет служить сам Патриарх Алексий I. Тебе, сынок, надо послушать все, что он будет говорить. Это героический человек, у него во всю грудь боевые ордена. Ты должен

прочувствовать дух русского православия.

Я слушал Патриарха, а в моих глазах вспыхивали зарницы радужного свечения. В то время я еще не знал, что Божия благодать проявляется в храмах многообразно и, в частности, таким образом.

Я ощутил жизнь собора.

И это чувство ощущения жизни унес как память и как метод.

Потом я такое же чувство жизни уловил в Исаакиевском соборе и понял, что собор будет жить, что придет время, когда там вновь будут проходить службы.

Потом такое же чувство осенило меня в 1983 году во время посещения Саввино-Сторожевского монастыря, мы ходили большой группой людей, которые верят. Среди нас был народный артист Михаил Иванович Ножкин. Он осенил себя крестным знамением и рыдал в голос:

-       Господи, помоги... рушатся наши православные храмы...

Потом он повернулся ко мне и протяжно с завыванием

простонал:

-         Что творят проходимцы и прохвосты... Сральни в наших православных Храмах оборудуют по Москве...

Я смотрел в его ясные и чистые глаза, любовался на широкий разворот плеч, на гордую посадку головы и потрясенно думал, что он так похож на преподобного Сергия Радонежского...

А вслух сказал:

-        Михаил Иванович! Жить будет собор. И здесь, в Саввино- Сторожевском монастыре и в Москве оживут соборы...

И мысленно продолжал: "Пока будут русские люди хоть чуть- чуть и изредка похожи на преподобного Отца нашего и чудотворца Сергия, будет жить земля Русская."

Это чувство живого храма я принес и в Кемери.

Я чувствовал жизнь кемерского храма Петра и Павла.

Я знал, что свадьбы, которые завершаются в нашем Храме венчанием, связывают молодых друг с другом накрепко и дают им счастье.

Я знал, что если покаяться в грехах перед изображением Петра и Павла в нашем Храме и пожертвовать Храму, то потом наступает светлая полоса в жизни, когда все складывается, когда все идет так,

как этого желает сам человек.

Я замечал, как во время службы отцу Серафиму помогает ангел.

Я увидел стоящих над Храмом Петра и Павла 12 июля 1987

года.

В это время мимо проходила моя знакомая Миларда Клиншовна.

Я попросил ее взглянуть на центральные кресты храма. Она посмотрела, широко раскрыла глаза и громко сказала:

- Александр Павлович, если вы имеете в виду тех двух мужчин, что стоят по обе стороны креста, то я их тоже вижу!

Потом я ощущал жизнь Храмов в католических соборах Польши, в старинных храмах Армении, в синагогах Израиля и особенно у Стены Плача и у Гроба Господня на Голгофе.

И этот путь указал мне Отец.

И ничто и никто в жизни уже не мог меня свернуть в сторону.

Я ДЕЛАЮ УРОКИ ПОД КОНТРОЛЕМ СВОЕЙ БАБКИ

Бабка пересчитывает наличные деньги.

Их всегда, сколько я помню себя ребенком, очень мало.

Мы с бабкой идем в магазин за продуктами, магазин у самого переезда с Двинской улицы на Гертрудинскую. В магазине бабка покупает еду, я стою у двери и наблюдаю. Между людьми трется неряшливая фигура алкоголика. В руке у него иголка. Он выбирает себе "объект", подходит и становится лицом к лицу. Потом показывает иголку и говорит: "Дай 20 копеек, а то в глаз ткну!" Кто как - кто дает, а кто не очень. Я стою и опасаюсь за него, если он с таким предложением подойдет ко мне - тогда моя бабка ему покажет и так ткнет его в глаз... Но алкоголик, кроме всего, еще и психолог - он знает, у кого можно выдурить копейку и ко мне не думает подходить...

Мы возвращаемся домой, и я сажусь за уроки.

Бабка никогда не говорит мне ни одного слова, а просто садится рядом и делает какую-нибудь работу. Когда я заканчиваю готовиться к завтрашнему школьному дню, она просто спрашивает:

-Ты уже все уроки сделал?

И я отвечаю так, как это есть на самом деле. Врать в нашей семье не принято - или говори правду, или помалкивай себе в тряпочку. Бабке я всегда говорю правду. Всю жизнь у меня с ней дружеские, доверительные, уважительные и сердечные отношения.

-       Еще не все...

-       Сиди и занимайся. Не выйдешь из-за стола до тех пор, пока не сделаешь всех уроков. Стихотворение выучил?

-Да...

-       Рассказывай вслух!

Я рассказываю, а бабка с удовольствием слушает. Ее радует, что я выучил стихотворение, она любит музыку стихов Пушкина. Она у меня большая поклонница музыки, только это наша тайна. Она любит музыку Эмиля Дарзиня, она любит стихи Блока. Когда она слышит поэму "Двенадцать", то часто плачет одними глазами. Я спрашиваю се: "Бабка, ты что?"..., а она молчит и не отвечает. Это я уже потом узнаю, что Блока очень любил ее муж, отец Матери, мой дед Якоб. Я иногда его ВИЖУ. В моих глазах дед Якоб умный, смелый и героический. И потрясающе целеустремленный. Жизнь разбрасывает в стороны его и бабку с Матерью... Я это вижу на Украине... потом долгие поиски своей жены и ребенка... И Яков их находит в Ростове-на-Дону, живущих в хлеву рядом со свиньей в уголке... Господи, что они только не перенесли... Самым страшным был 22-й год на Украине. Было нечто пострашнее садистских банд красных, синих, зеленых и анархистов. Мать заболела сыпным тифом, и ее забрали в больницу. Эту неделю бабка обивает пороги этой гнусной больницы и просит о свидании с дочкой, а ее не пускают. Матери всего 11 лет... В очередной раз бабка приходит, и на ее пути встает горой санитарка. Сегодня санитарка говорит:

-      Наверное, завтра ее тебе выдадут!

Вскинулась бабка струной натянутой...

Все поняла, все сообразила в одночасье.

Ночью разбила окно, проникла в подвал к мертвякам, а там уже Мать лежит среди них и еле-еле дышит, вся холодная...

Схватила ее бабка, прижала к своему сердцу, сорвала с себя все одежды, укутала и выбралась прочь из этого ада.

Выходила, выпестовала свою любимую дочку.

Текут бабкины рассказы о житье-бытье розоватой дымкой, золотым туманом, невесомой кисеей в мою память и остаются там со всем своим горем, со всеми выплаканными и невыплаканными слезами...

А я рационализирую подготовку уроков.

Я усиленно размышляю, каким образом добиться, чтобы при самой минимальной трате времени достичь максимальных результатов.

Прикидываю по-разному, но вес время остается единственно приемлемый вариант - надо внимательно слушать учителей на уроках!

САМОЕ ГЛАВНОЕ - ЭТО ДАТЬ ГОЛУБЯМ ПОМЫТЬСЯ В БОЛЬШОМ ТАЗУ

Я так и делал: растапливал печку, нагревал воды, наливал воду в таз, открывал форточку и громко кричал: "У-лю-лю-лю-лю-лю!"

Таз с водой стоял посреди комнаты.

За окном творилось что-то невообразимое.

Один за другим в форточку влетали уличные голуби.

Они рассаживались вокруг таза и начинали мыться. Мытье было главным в их посещении моей квартиры. После мытья я их всех загонял на печку, где они сохли и начинали заводиться для драки между собой. Потом слетали вновь на пол и заводили бои.

На полу шли настоящие сражения, а я сидел за столом и делал уроки. Голуби лупили друг друга крыльями, клевали клювами и - самое страшное - цепляли один другого под клюв и так таскали по комнате из угла в угол очень долго.

Я наблюдал за ними с неослабевающим интересом.

Одного я звал "Крылышко", "Хвостик" - было имя другого.

Но в основном это была безымянная масса уличных птиц, которых привлекала возможность помыться в зимнее время. Это было для них поважнее всякой еды, от которой они, впрочем, тоже не отказывались. Дома я их даже мог брать в руки, снимая с печки или сажая туда. Но на улице они делали вид, что со мною совершенно не знакомы, что знать меня не знают. Это слегка меня обижало, но приходил срок, и я снова открывал форточку и громко кричал:

"У-лю-о-лю-лю-лю-лю!"

Меня потом всю жизнь поражало и поражает, что голубя избрали символом мира. С таким символом, думал я, одни драки и будут на белом свете. Голуби дрались отчаянно, свирепо и постоянно сводили один с другим старые счеты. Более-менее постоянно у них было один или два лидера, которые вечно крутились на месте, раздували свой зоб и напрыгивали на остальных, которые с уважением оставляли им поле сражения. Остальные тюкали один другого при каждом удобном случае.

Иногда я демонстрировал голубей своему школьному приятелю Борьке, но выяснил очень интересную деталь - голуби посторонним, к которым они относили и Борьку, не доверяли. В Борькином присутствии уже не было такой веселой возни, такого купания, когда брызги летели на метра полтора кругом. А было все тише и унылей. Поэтому своих голубей я звал только тогда, когда находился или один дома, или со своей бабкой.

К ней голуби относились очень уважительно. Вообще ее птицы очень любили, не говоря уже о курах, которые всегда у нас были на хозяйстве. Бабка развела клубнику, сидела на маленькой скамеечке и обрабатывала грядки. А вокруг нее летали маленькие птички, которых я сам окрестил "мухоловками", а у этих птичек были голубоватые крылышки и коричневатые грудки. Бабка работала, а птички свободно садились к ней на руки, на плечи и на голову.

Иногда я ловил голубей, чтобы посмотреть на них вблизи. Я делал нитяную петлю, бросал в нее хлеб, раскрошенный до мелких крошек и резко подсекал, когда голубь наступал на петлю одной лапкой. Потом голубь летал, а его подтягивал на петле, поскорее освобожал от нее и брал голубя в руки таким образом, чтобы лапки отвести к хвосту и так его держать. Голубь моментально успокаивался. Так я поймал одного голубя, потом открыл окно и начал выгонять на улицу, но голубь остался и долго жил у меня в комнате, периодически вылетая на свободу и возвращаясь. Он любил сидеть и крутиться у меня на левом плече, иногда теребил меня за ухо, особенно когда я делал уроки и засыпал за столом. И такое бывало. Этот голубь как-то зимой, когда в сильный мороз куры вместе с петухом сидели у нас в передней, довел петуха до обморока, крутясь у того над головой. Я всегда любил животных и умел с ними находить общий язык.

Если быть полностью откровенным, то голуби должны были благодарить наших родственников со стороны Отца - дядю Сашу и его жену Нату, которые сбагрили нам в виде "родственной" помощи крупу с жучком. Жучка этого было навалом, но голуби на него никакого внимания не обращали.

Я ВЫПОЛНЯЮ РОЛЬ ТЕРРОРИСТА - СТАНОВЯСЬ ВО ГЛАВЕ ОБОРОНЫ

Женщина крыла нас матом.

Она кричала на нас громким неприятным голосом.

Лицо ее было искажено злобой, к площадной ругани она примешивала совершенно абсурдные и дикие обвинения - мы были и ворами, мы были и душегубами, мы были и бездельниками, по нас давно плакала тюрьма и ждала нас с распростертыми объятиями...

Мы - это я и Борька Авсеев.

А эта женщина - Борькина соседка. Она нам не дает прохода уже несколько лет. Только увидит - вылетает, как фурия, из своей квартиры и ругает нас последними словами.

Вначале мы растерялись.

Потом подумали и решили, что когда-то с ней не поздоровались, и стали здороваться так вежливо и уважительно: "С добрым днем... " Но в ответ получали все больше и больше хамства и грубости.

Затем стали размышлять, что бы такое предпринять, чтобы ее остановить. Это становилось просто невыносимым. Нам было стыдно ее слов и обидно за себя. И кроме того, она нас "достала" и допекла своей полной безнаказанностью. Сколько можно терпеть...

Моя конструкторская мысль никогда не дремала.

Теперь мне представился случай развернуться в полную ширь.

И я придумал следующее.

У нас была ценность - металлическая гильза из-под ракеты. Эту гильзу я туго набил старой кинопленкой. Для этой цели мы долго собирали все негативные ленты после съемок фотоаппаратами. Выгребли все подчистую. Снаружи гильзы я оставил кончик кинопленки, чтобы тот входил в прорезь замка. Это был наш ответ

Борькиной соседке.

Борькин дом стоял впритык к забору, образуя узкое пространство, переходящее в общий коридор и оканчивающееся дверью нашей гонительницы и оскорбительницы.

Мы выбрали дневное время, когда она была дома и уже нас отругала на полную катушку.

Мы осторожно приблизились к ее двери.

В левой руке я держал ракету, в правой зажимал молоток.

Борькино лицо было бледно и решительно.

Он в левой руке держал спичечный коробок, в правой сжимал приготовленную спичку.

Наступил самый ответственный момент.

Громким сценическим шепотом я скомандовал:

- Поджигай!

Борька чиркнул спичкой и поднес язычок пламени к кончику нашей ракеты. Я моментально вставил его в замочную скважину и, крепко удерживая левой рукой, изо всех сил долбанул по основанию гильзы молотком.

Ракета заклинилась в замочной скважине.

Несколько мгновений мы сидели неподвижно.

Ракета шипела как разъяренная кошка.

Мы выскочили наружу, перемахнули через забор и прильнули к заранее сделанным в заборе смотровым щелям.

Перед нами все было, как на ладони.

Секунд через 20 соседкина дверь распахнулась настежь, оттуда вместе с синими клубами дыма с диким воплем выскочила наша гонительница. Видимо, она очень сильно ударила дверью о притолоку, ракета сорвалась с двери и стала выписывать пируэты у нее под ногами. Соседка прыгала и скакала, как в половецких танцах. Ракета несколько раз залетала ей под юбку. Сейчас она орала по делу, но не громче, чем на нас.

Мы в ужасе рванули на кладбище.

Потом целый день обсуждали случившееся и недоумевали: "Что будет?... Что будет?..." А ничего не было. Она больше не сказала ни одного бранного слова. Мы вообще ее больше не видели.

МЫ С БОРЬКОЙ САЖАЕМ НА УЛИЦЕ БОЛЬШЕГОРНОЙ ДУБЫ

Это было какое-то мероприятие.

Кто-то привез эти дубы и бросил большой кучей прямо у забора. Несколько учеников нашей школы начали вяло ходить вокруг и ничего не делали, а мы с Борькой вдруг загорелись и взялись за работу.

На нас накатил дикий энтузиазм.

Тогда все делали на сплошном энтузиазме.

Но лично мы не знали, что существуют некие невидимые отношения между государством и людьми, эти отношения определены нам еще с 1917 года. Назывались они "продразверстка" и "продналог". Первое означало, что государство отнимает все и потом хоть помирай, а второе значило, что государство берет у личности максимально, но так, чтобы эта самая личность могла еще вкалывать на государство. Между этими отношениями стоял страх, который должен был стимулировать энтузиазм. Без всякого страха с одним энтузиазмом на государство работали только дураки и слабо информированные люди. Эта модель отношений становилась Судьбой многих миллионов людей, их кармическим проклятием за грехи предков. Ни о какой свободе личности не может быть и речи, пока государство отнимает все налогами, ограничениями и запрещениями. Это только пустые разговоры о свободе личности. До тех пор, пока сохраняется модель взаимоотношений государства и человека, определенная 1917 годом, ничего путного не будет, даже если это государство разлетится на части, а каждая часть будет считать себя "свободным миром". Считайте себе, кто мешает...

Меня учил Отец, как сажать деревья.

Теперь мы с Борькой делали все по этому плану: выкопали четырехугольные ямки на глубину больше метра. В них принесли и положили кверху корнями травяной дерн, потом поставили столбиком дубок и пока один его удерживал в таком положении, другой быстро засыпал землей до самого основания. А затем несли по одному ведру воды и поливали сверху. Вода быстро впитывалась, уходя в рыхлую землю.

Работать нам пришлось несколько часов, пока мы не посадили

все восемь "своих" дубков.

Лично я был безмерно счастлив тем, что смог уже выполнить одну из нескольких установок мужчине на его жизнь. Мне об этом сказал мой Отец:

- За свою жизнь мужчина должен сделать несколько основных своих дел - помочь женщине родить ребенка, посадить дерево и построить дом: все остальные дела являются второстепенными, их можно спокойно делать между основными.

Теперь я уже посадил свое дерево.

И поэтому уже являюсь частично настоящим мужчиной.

С детьми - это понятно, так сказать, каждому овощу свое время.

А с домом сложнее.

Потом как-то так случилось в жизни, что я не задумывался о сути понятия "построить дом". Теперь я понимаю, что Отец имел в виду сказать - здесь был и прямой и скрытый смысл. Прямой смысл - и есть постройка дома, но дома лично себе и никому другому. А скрытый смысл заключается в том, что человек должен работать на себя. На себя и ни на что больше. Ни на дядю, ни на тетю, ни на это гнусное государство, которое вбивает в мою слабую еще голову понятие "общего дома". Это очень удобно, когда дураки всю жизнь считают, что строят этот общий дом, а на самом деле работают, как рабы, на это государство. И чтобы они не трепыхались, изобретаются, с одной стороны, трудности, которые надо преодолевать, а с другой стороны, общество искусственно делится на части, которые враждуют между собой и теряют в этой вражде все силы. Тогда просто сидеть у власти и только черпать ложкой из общего котла. Никаких проблем и забот у руководящего звена. Подбросят идейку о национальном величии, дураки эту хохму подхватят и начнут задираться и терять силы для отпора власти...

ГОЛЬ НА ВЫДУМКИ ХИТРА, ИЛИ КАК СТРЕЛЯТЬ ОДНИМ ПАТРОНОМ

Я учился в шестом классе.

Все свободное время было посвящено играм, как во все времена и у всех детей. Но игры носили на себе отпечаток недавней войны.

Мы играли на гильзы от винтовочных патронов. Гильзы ставились в ряд метрах в трех-пяти от игроков, которые по очереди сбивали эти гильзы битками. Дома у меня всегда был мешок гильз.

Я наловчился делать взлетающие бомбы. В бутылку из-под шампанского наливал воды, насыпал "карбида" и вбивал бутылку в землю. Потом ждал. Долго ждал. И вдруг бутылка со страшным шумом взлетала вверх. Один раз я не дождался и пошел посмотреть, что же бутылка не "взрывается". Я подошел, вытащил ее из земли, перевернул... и получил удар содержимым по глазам. Вероятно, меня спасла очень быстрая реакция, которую я унаследовал от родителей. Я смог чуть уклониться в сторону и прикрыть веки. Но очень долго ничего не видел. Я пощупал глаза - они были на месте, потом бросился к бочке с затухшей вонючей водой. Там я отмыл карбид. Потом ощупью прибежал домой и мыл безостановочно глаза в течение часа. К исходу этого часа зрение начало постепенно восстанавливаться. А на следующий день я уже шел в школу, как ни в чем ни бывало.

В школу я ходил за знаниями. Много лет спустя моя дочь Людмила ходила в школу, как на каторгу, и боролась изо всех сил с вампирицей-учительницей. Потом пошел в школу сын Павел, как в клуб по интересам, - там были новости, там были разговоры...

Сейчас я сидел и мечтал на уроке латышского языка. Этот урок вела Вера Яновна Дзилна. Она чувствовала, что у меня дома говорят по-латышски и не допекала меня излишним вниманием. А я раздумывал, как стрелять одним патроном. Все дело в том, что в руках у меня оказалось огромное богатство - пять настоящих винтовочных патронов. Мысленно я открутил пулю, развальцевал отверстие, высыпал немного пороха на ладонь, засунул пулю в глубь гильзы и насыпал сверху порох. Потом опять-таки мысленно чиркнул спичкой и поджег порох. По моим мысленным теоретическим рассуждениям выходило, что порох вспыхнет сверху, сгорит, но передаст огонь во внутрь гильзы, тогда раздастся местный взрыв, который и вытолкнет прочь пулю. получалось, что можно стрелять одним патроном. О том, что гильзу может разорвать, я подумал лишь мельком и отогнал от себя эти дурацкие мысли. Сплошные выстрелы. Поэтому я весь заерзал и стал ждать большую перемену.

По счастливой случайности я был дежурным по классу.

По-быстрому вытолкнул всех в коридор.

Распахнул настежь окно.

Подготовил к выстрелу патрон и вставил его в отверстие для оконного шпингалета под 77° к уровню горизонта. Именно под 77, а не под 80. Так заранее я все рассчитал теоретически. Этого неукоснительно и придерживался. Как у каждого уважающего себя ученика шестого класса, у меня в кармане нашлись и спички.

Я чиркнул спичкой и поднес ее к пороху в отверстие патрона.

Раздался хлопок, отдаленно напоминающий выстрел, но выстрел где-то в отдалении. Я следил за полетом пули. Она взвилась вверх, как камень из рогатки, и начала плавно опускаться... Господи... Она точно угодила в открытое окно расположенного напротив отделения милиции. Это был мой личный потрясающий конструкторский успех.

Раздался звонок на урок.

Я захлопнул окно.

И ждал следующий день с большой переменой.

Всю неделю я продежурил в классе по собственному желанию.

Из пяти патронов я тремя пулями попал в окно отделения милиции.

Думаю, что мой рекорд не повторить никому.

Только после пятого выстрела в класс зашел мужчина в штатском и спросил меня - не знаю ли я кого с оружием в школе: может быть я могу вспомнить, у кого есть какая-нибудь завалящая старая винтовка?

Я ответил честно и откровенно: "В школе такой винтовки нет!"

КЕМЕРИ ВСТРЕЧАЕТ НАС С БАБКОЙ ТАНКЕТКОЙ, СТОЯЩЕЙ У ВОКЗАЛА

Поезд делает рывок в сторону по ходу движения, и мы с бабкой прибываем в Кемери. Теперь мы так и будем жить между Ригой и Кемери; в Риге идёт моя учеба, а в Кемери вся остальная мальчишеская жизнь на природе и рядом с Матерью. Пока бабка оглядывается кругом и рассматривает Ксмерский вокзал, я перепрыгиваю железнодорожные пути и сматываюсь к танкетке. Смотрю на ее колеса, вот было бы здорово срезать с них резину и подбить мои ботинки... Бабка меня зовет, я спрыгиваю с танкетки и через пути устремляюсь за ней. К нам навстречу бежит моя Мать.

- Сначала надо ребенка покормить... - говорит Матери бабка. Эта установка идет через всю историю нашей семьи. Бабкина установка. Что бы ни было, какие бы обстоятельства не кружили вокруг да около, но сначала надо кормить ребенка. Дети прежде всего. Ребенку первый кусок, ребенок должен быть обут, одет, накормлен и находиться под защитой взрослого. Только так и никак иначе. Такое отношение ко всем детям без исключения.

Я бегу в Кемерский парк.

Это потом я узнаю, что в начале века в него было высажено 280 пород деревьев и кустарников. Это потом я буду знать, что это выдающееся произведение парковой архитектуры.

Это спустя некоторое время все, кроме моей матери, будут замалчивать имя доктора Либиетиса, а потом наступит другой дурацкий период, когда будут говорить только о нем, замалчивая все другие имена. Как будто их и не было. Ни губернатора в начале века, ни трудяг после войны врачей Музыканта, Сниедзиньш, Крум- берги, Финкелькраутя, Задои, Кауписа, Зведрис, Калныньша Яна Яновича. Моя мать Звсдрис Людмила Яковлевна будет более 20 лет главным врачом санатория "Кемери" и за это время примет в санатории более 900 иностранных делегаций со всего мира - из США, Канады, Бразилии, Аргентины, Англии, Германии, Франции, Италии, Австрии, Швеции, Финляндии, Японии, Китая и других стран. Этим она прославит Латвию в то время так, что никому и не снилось.

А сейчас парк встречает меня, широко раскинув свои объятия.

Я захожу в него и еще не знаю, что на очень долго. Поскрипывают гаревые дорожки. Мелкий, как горох, гравий округлыми камешками скрипит под ногами, дорожки сделаны полуовалом вверх - в любой дождь такая дорожка сухая, идти по ней сплошное удовольствие. Я иду все дальше и дальше. Вокруг меня настоящий лес. Это, как я узнаю потом, и есть английский стиль, когда парк незаметно и постепенно переходит в лес. Идешь, идешь по парку, и вдруг ты уже в лесу. В парке всюду клумбы с цветами, скамеечки через каждые 100 метров. Мостики через речушку Вершупите со скамеечками, на спинках которых мой мальчишеский глаз видит вырезанные сердца и инициалы. В лесу стоят беседки, крыши, на которых сделаны из камыша. Камышом покрыто и большое здание в глубине парка, на котором я разбираю изречение: "Яутрайс одс" - "Веселый номер".

Из леса и парка не хочется возвращаться, но бабка мне задаст. Нехотя прихожу обратно, мы с бабкой собираемся в Ригу. Теперь мне предстоит считать дни до следующего приезда. Мать живет на улице Бишу над магазином в маленькой комнатке вместе с медсестрой. Говорит, что скоро получит отдельную квартиру. Бабка буквально тянет меня за собой на вокзал. Идем по улице Тукумса. Кругом очень чисто, навстречу нам идет большое стадо коров. Золотоволосая девчонка помахивает хворостиной. Совсем, как у тети Аустры в деревне в Дунте, но ведь здесь курорт.

На вокзале стоит грузовой автомобиль полуторка. Дорога к вокзалу вся выбита и в ямах. В полуторку шофер подсаживает женщин с чемоданами - это приехали на курорт отдыхающие. Мне очень хочется прокатиться, но бабка твердой рукой влечет меня на перрон. Подходит из Тукумса поезд, мы садимся в вагон, выглядываем в окно. Мать машет рукой, поезд трогается, паровоз надрывно гудит, вагоны лязгают буферами и стукаются друг о друга. Нас с бабкой укачивает, и мы просыпаемся только в Риге. На вокзале полно извозчиков, но мы "едем" на 11 номере - идем пешком...

Это уже 1947 год... Время летит, мне скоро 13 лет...

Бабка все время повторяет, что для меня сейчас самое главное - учиться... Она говорит, что незнайка и неуч не сделает ничего полезного в жизни ни себе и ни другим...

СТАРАЯ САНАТОРСКАЯ ПОВАРИХА ОПРЕДЕЛЯЕТ МОЕ ОТНОШЕНИЕ К ПОВАРАМ НА ВСЮ МОЮ ЖИЗНЬ

Мне было лет 12, и я шел по улице Тукумской в Кемери. Навстречу мне двигалась как-то с трудом бабкина подруга, старая санаторская повариха Цукуринь. Она переваливалась с ноги на ногу, тяжело вздыхала и вытирала с лица пот. Шел сорок седьмой год.

Повариха поравнялась со мной, улыбнулась и сказала такие слова:

-       Пагайд, дэлынь, эс тев каут ко дошу.

А означало это следующее: "Подожди, сынок, я тебе что-то дам!" Я поздоровался и остановился. В руках у поварихи ничего не было. Интересно, может быть, в карманах? Но карманов у нее тоже не было. Повариха широко расставила ноги и прямо у меня на глазах подняла подол юбки. Я глядел во все глаза.

На веревочке у нее между ног болталась плетеная корзинка, полная куриных яиц. Повариха достала из корзинки лист бумаги, ловко свернула из него кулечек и стала выкладывать одно за другим яйца: одно, второе, третье... четырнадцатое, пятнадцатое. Кулечек наполнился доверху, а корзине еще оставалось много яиц, я это видел.

Она протянула мне полный кулек и сказала по-латышски:

-       Отнеси своей бабушке и передай от меня привет.

Потом тяжело вздохнула, опустила подол и пошла дальше своей переваливающейся с ноги на ногу походкой.

Господи, какие это имело последствия. Я и сам не ожидал.

...В 70-80-х годах я работал в санатории "Белоруссия" и был на общественных началах председателем группы народного контроля. Меня вызвал главный врач. В кабинете присутствовал секретарь парторганизации и заместитель по хозчасти. Обсуждалась облава на наших поваров. Они, как проклятые, целый день стояли у раскаленной плиты. Я один раз попробовал на себе, сколько можно выстоять - пришел на пищеблок, подошел к плите, остановился и засек время. Я смог простоять только б минут. Только шесть минут. А после работы повара несли с собой остатки еды и то, что могли сэкономить. Кормили в санатории "Белоруссия" в то время, как на убой. Все отдыхающие прибавляли в весе по два-четыре килограмма за двадцать четыре дня отдыха. И в такой обстановке разворачивался военный совет. Мне предлагалось мобилизовать всю свою группу народного контроля, поставив на самые трудные участки коммунистов. Коммунисты не должны были подвести, в их задачу входило прихватить этих треклятых поваров, выносящих социалистическую собственность в своих корзинках.

Вот тут-то на меня накатило.

Стоит моя старушка-повариха передо мной и все приговаривает:

-       Дэлинь... дэлинь... дэлинь... Сынок... сынок... сынок...

А главный врач завел под потолок свои глаза и тоже говорит:

-       Мы им покажем сегодня! Перестанут выносить, подлецы!

-       Дэлынь... дэлынь... дэлынь...

-       Подлецы... подлецы... подлецы...

Загудела моя голова, пошли красные всполохи перед глазами, закусил я верхнюю губу и пошел к этим "подлецам". Пришел к той, что душевнее всех всегда ко мне относилась, отозвал ее в сторону под предлогом, что кушать захотелось, и сказал попросту:

-       Григорьевна, сегодня вечером у вас под юбками и за пазухами будут шарить. Обязательно несите с собой что-нибудь, иначе догадаются.

Хватали мы их как надо, ни одна не ушла от зоркого глаза народного контроля. Только кукиш с маслом был у них в корзинках.

В то время в газетах с гордостью писали, что в СССР 12 миллионов народных контролеров. Я размышлял и получалось, что все остальные - жулики. Лихо в то время пресса крутила всем нам мозги и морочила нам головы...

В КЕМЕРИ СРАЗУ ПОСЛЕ ВОЙНЫ КУЛЬТУРНАЯ ЖИЗНЬ ШЛА КАК НАДО...

Я очевидец всплеска культурной жизни того периода.

Все это я знаю доподлинно, потому что всегда находился в первом ряду на концертах. Тогда этот ряд вроде бы оставался для "начальства", а я приноровился садиться где-нибудь с краю и слушал во все уши и смотрел во все глаза.

Далеко сзади иногда сидела и моя Мать.

На первом концерте Вертинского, когда вокруг него начала летать небольшая бабочка, я не нашел нужных слов для описания этого события и сценическим шепотом на весь зал прокричал:

-       Мама, мама, над ним моль летает!...

Вертинский обиженно посмотрел на меня и отвернулся в другую сторону. Потом он уже не отворачивался, а улыбался мне, так как я побывал на всех без исключения его концертах и был в числе самых горячих его поклонников. Как только я узнавал, что в Кемери на концерт едет сам Вертинский, я быстро крутил педалями, пригонял велосипед домой, а сам в самом лучшем своем сереньком пиджачке бежал в курзал занимать место. Моему пиджачку было далеко до концертного фрака Вертинского. Там были неимоверной ширины плечи, и сам Вертинский выглядел треугольным. Он выходил на сцену, зал замирал. Вертинский поднимал вверх сжатые в кулаки руки и внезапно раскрывал ладони и выбрасывал свои пальцы. Зал охал. После этого Вертинский начинал петь. Своими песнями Вертинский так бередил мою душу, что после концерта я ходил сам не свой и все время напевал слова его песен. Постепенно я все точнее и точнее ухватывал мелодию... Вертинский открыл для меня огромный и таинственный мир музыки. Злые языки говорили, что сам Вертинский не знал нотного письма и не мог записать ни одной своей песни. Даже если это и так, я все равно ставлю его чрезвычайно высоко - туда, где за недоступным пониманию общей массы людей талантом находится феерическая гениальность.

Вторым моим кумиром был изумительный по красоте тенор Александрович. Он пел итальянские песни. Во время его пения я действительно видел море, голубовато-зеленый морской прибой с солнечными бликами, видел точно так же ярко, как и распятого Христа у дороги рядом с колодцем из песни Вертинского.

Очень красиво, как соловей, пела Эльфрида Пакуль. Она приезжала в Кемери со своим мужем певцом Александром Дашковым. Откуда вечно берет такие большие и красивые розы, чтобы закрывать свой подбородок? - думал я по-мальчишески и старался посетить все ее концерты.

В Кемери приезжал с концертами Леонид Утесов. Голоса, в общем у него не было никакого, но он прекрасно играл всем собой и увлекал зрителей, которые шептали друг другу: "Это сам Утесов... а рядом такая толстенькая - это его дочь Эдит..."

В Кемери одновременно функционировали курзал, превращаемый в концертный зал обеденный зал санатория "Кемери", кинозал в ванном отделении курортной поликлиники и зал на втором этаже Кемерской средней школы, который можно было сделать путем объединения нескольких классов. В Кемери около курзала была летняя эстрада с "раковиной", где очень часто бесплатно давали концерты различные заезжие артисты, коллективы художественной самодеятельности, там выступали танцоры Рижского театра оперы и балета.

В Кемери приезжали лучшие драматические артисты СССР - Москвин, Тарханов. По очень несчастливой случайности Тарханов скончался в Кемери, его гроб был установлен в курортной поликлинике, это все меня потрясло.

В Кемери часто выступал местный хор. Его изо всех сил поддерживала моя Мать - большинство участников работало в санатории, где она была главным врачом, она помогала доставать национальные наряды, вечно что-нибудь "выбивала" для этого хора у начальства.

Традиционно все праздновали Лиго - весь город был в праздничном убранстве, люди гуляли в национальных одеждах и от души пели песни.

В Кемери сразу после войны культурная жизнь шла как надо...

ДЕВЯНОСТО ДВЕ КЕМЕРСКИХ КОРОВЫ

Их ведет за собой златокудрая девушка Мара.

Утром они, не торопясь, следуют по Тукумской улице в лес, вечером медленно и устало возвращаются обратно, проходя через железнодорожный переезд.

Они так западают в мою память, что нет-нет и идут снова по Тукумской улице. У Мары сложная и тяжелая Судьба.

Такая Судьба практически у всех людей, которые не могут наполнить себя знаниями. Она когда-то училась в Кемерской школе, но потом жизнь сложилась таким образом, что ей постоянно приходилось работать, как каторжной, чтобы как-то прожить.

Она работала на Кемерской почте вместе с моей женой Светланой Леонидовной. Мара сидела на телефоне, разносила письма. В отделении для телефонистов и для приема телеграмм происходили настоящие чудеса. Работа здесь напряженная, огромные очереди людей выстраиваются за окошечком. Телефонистка соединяет город, вызывает из зала на переговоры в кабину, принимает телеграммы, читает их и подчеркивает слова, передает текст по телетайпу. Стоит так женщине поработать чуть больше года, и она... беременеет. Видимо, информативные нагрузки такие, что активизируют репродуктивную функцию женщины. Жена моя смеется: "Таким образом следует лечить любое бесплодие..." А я не вижу ничего плохого в этом совете...

В Кемери у нас, кроме разного рода чудес, есть еще и очень интересные и талантливые люди.

Во-первых, это врачи. Они поднимают на ноги многих людей, которые до приезда в Кемери были недвижимы.

Во-вторых, это местные жители.

На улице Дурбес есть дом-музей художника, жившего в Кемери. Там есть несколько очень сильных энергетических картин, которые воздействуют очень хорошо на человека. Фамилия этого художника Кемерс. Есть еще художник Меднис-старший. Это великий талант резьбы по дереву. Он делает изумительные шкатулки с цветами из резного дерева, и у него огромное количество всяких полезных красивых деревянных поделок, например, расческа-олень...

На улице Аллеяс всегда живут люди, имеющие золотые руки для работы по металлу. Сейчас эту эстафету взял Юрий Янин.

В Кемери есть свой лозоходец Альберте. Он при помощи лозы ищет и определяет все на свете. Иногда он таинственно смотрит вверх и говорит: "В небе над Кемери до сих пор сохранился след от Тунгусского метеорита... Не веришь? Можно определить лозой..."

В Кемери самый прекрасный и самый таинственный парк.

Как-то ко мне приехал сказочник Имант Зиедонис, который получил премию имени Андерсена. Я ему сказал: "Вот ты пишешь сказки, упоминаешь там и перечисляешь всяких волшебных гномов, колдуний... А сам-то ты когда-нибудь их видел?" Имант посмотрел на меня веселыми глазами и улыбнулся. Его улыбку можно было понимать и так, и этак. Поэтому я продолжал: "Пошли со мной в парк. Сейчас в самый раз - Луна светит во всю. Я тебе покажу чудеса..."

Мы шли по аллее.

Внезапно я остановился и шепотом спросил:

-       Имант, видишь гнома?

-       Вижу, вижу... вот он стоит у самого дерева...

-       Все. Достаточно. Теперь ты убедился, пошли домой...

Золото Мариных волос уже поблекло и превратилось в серебро.

Иногда встречаемся с ней.

-      Ну как, Александр, все пишешь свои книги?

-       Пишу...

-       А как жена - Света, как дочка с внуком, как сын Павлушка? -

Добрые и красивые слова идут от Мары. Только одета она

бедно, и сама, как загнанная жизнью доходяга-лошадь. В 90-е годы многие жители Кемери выглядят не лучше... Господи, услышь меня и помоги кемерским жителям...

МОИ СОБАКИ, ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ И ФОТОАППАРАТ

Я, Пуйка и Булька были безраздельными властелинами в Кемери и его окрестностях. Булька бежал впереди, гордо выпятив свою мощную грудь. Пуйка шел у моей ноги, готовый сразу придти на помощь своему сердечному другу. Булька был зловредный и задиристый, о чем уже знали все кемерские собаки - как только Булька появлялся на улице, собаки уходили прочь, стараясь не стучать когтями.

Мы часто гуляли в окрестных лесах. Но было одно место, которое я считал гиблым и всегда обходил стороной. Оказалось, что во время боевых действий там было очень много трупов как со стороны немцев, так и со стороны советских войск. Эти труппы лежали месяцами, пока их не убрали - всех немецких навалом в общей могиле метров на 200 слева от спортплощадки. Над русскими солдатами памятные плиты и цветы, над немецкими - лесная тропинка - и шелест листьев. На этом гиблом месте вздумали ставить санаторий. Я сразу сказал: "Место гиблое и несчастливое. Точно такая же несчастливая судьба уготовлена этим двум огромным бездарным корпусам на 1200 мест".

Вот и сейчас я обходил по большой дуге это гиблое место. Булька бежал впереди, Пуйка охранял меня и шел рядом. В лесу созрела черника. Я изредка останавливался и набирал полную горсть этой вкусной и полезной ягоды. Руки мои стали иссиня- черными. Впереди женщина собирала чернику прямо в ведро.

Она была в резиновых сапогах и платье в цветочек, на голове у нее была косынка. Женщина как женщина. Поэтому Булька подбежал к ней и поприветствовал ее помахиванием хвостика. Ответ был неожиданным для нас всех. Женщина разогнулась, воровато оглянулась вокруг и, не заметив меня и Пуйку, изо всех сил пнула сапогом Бульку. Тот взлетел в воздух как футбольный мяч и заскулил как щенок. Я остолбенел. И на мгновение выпустил из под контроля Пуйку. Тот одним прыжком достиг женщины и ударом в грудь свалил ее на кусты черники. Сапоги мелькнули в воздухе и пропали. Женщина закричала дурным голосом: "Собаками затравили..." А мы рванули все вместе прочь.

С тех пор я следил, чтобы Пуйка, как привязанный, шел рядом.

Мы втроем направились на вокзал встречать из Риги бабку.

Я точно не знал, каким поездом она приедет, поэтому шли заранее, чтобы посидеть на вокзале и подождать. Мы уже дошли до Кемерской школы, когда навстречу нам от вокзала пошла толпа людей. Бабки там не было, и поэтому мое внимание слегка рассеялось. Впереди всех быстро и гордо вышагивал высокий мужчина с овчаркой на поводке. Я никогда не смог бы предположить заранее, что сейчас произойдет.

Мужчина увидел Бульку, оценил соотношение сил и, крикнув: "фас!", подтолкнул овчарку вперед и спустил ее с поводка.

Овчарка рванулась вперед, столкнулась с малышом Булькой, подмяла его под себя и стала грызть. Булька и не думал бежать. Он отчаянно и смело грыз откуда-то снизу своего врага.

Мое мальчишеское сердечко собачатника не выдержало, и я в свою очередь скомандовал дрожащему от нетерпения Пуйке: "Фас! Возьми! Вперед!" Дальше все шло по заранее отработанному моими кобелями сценарию. Пуйка в несколько прыжков достиг поля боя и ударил грудью чужую собаку в бок, моментально сбив ее на землю. Булька вывернулся из под нее и вцепился в самое дорогое, что есть у кобеля. Вцепился мертвой хваткой. Пуйка взял овчарку за шею и стал волоком трепать и слегка придавливать. Клубы пыли, мелькание собачьих тел, торжествующее порыкивание Бульки, грозное рычание Пуйки, и жалобный надрывный стенающий вой поверженной овчарки - все это возникло внезапно среди полной тишины и покоя летнего дня. Мужчина к тому же оказался трусом. Он боялся приблизиться и противным бабьим голосом кричал: "Уберите своих собак! Вы натравили ваших псов на мою собачку! Уберите своих собак!" Я не выдержал, мне стало жаль чужого пса, совсем не жалко этого придурка-хозяина. Поэтому я бросился в гущу схватки и оторвал Бульку от этого самого места, а Пуйку отозвал.

Через несколько дней эта ситуация повторилась - я вновь шел на вокзал, но с одним Булькой. Навстречу нам шла овчарка с фотоаппаратом на шее. Булька погнал ее в лес, а за ним бежал придурок-хозяин овчарки... Столько лет прошло, а он все бежит и бежит и не может остановиться...

СТОЯЩИЙ МЕДВЕДЬ С ПОДНЯТЫМИ ВВЕРХ ЛАПАМИ

Сердечко мое затрепетало.

Сердечко мое билось все быстрей.

Ко мне начал подкрадываться страх.

Внутри меня сопротивлялась моя смелость.

Страх наступал, смелость оборонялась и не уступала ни пяди. Я вдруг ясно осознал - меня осенило свыше - как я поступлю сейчас, так потом буду поступать всю жизнь. Или буду таким, как мои Отец и Мать, или буду трусом. Во мне еще свежа история, которую рассказала мне дома Мать.

В санаторий приехал мужчина, который вдруг начал скандалить. Он выхватил опасную бритву и кричал, что всех здесь порежет. И добавлял, что у него справка из психбольницы, и поэтому ему ничего не будет. Он бушевал в кабинете врача, которая убежала прочь. Около двери столпились сестра-хозяйка, дежурные медицинские сестры и врачи. Они все напоминали испуганную стайку кур - вытянув шеи, они смотрели, не шевелясь, на дверь. А за дверью бушевал наглый подонок. Мать плечом оттерла всех и зашла в кабинет. Мужчина бросился к ней с опасной бритвой в руках. Мать буднично сказала:

- Показывайте, пожалуйста, свою справку!

И протянула к мужчине правую руку.

Тот обалдело остановился и вытащил из нагрудного кармана

засаленную и затертую справку.

Мать взяла ее в руки и поднесла к глазам. Строго спросила:

-       Эта?!

-Да...-ответил амбал.

-        Теперь все кончено! - сказала Мать и на его глазах твердыми руками порвала бумажку. - Теперь вам уже нельзя размахивать этой бумажкой. Давайте сюда и бритву. И успокаивайтесь. Здесь вам санаторий, и надо себя вести прилично!

Так с бритвой в руках Мать и вышла к толпящимся у двери сотрудникам. И отдала бритву, кажется, сестре-хозяйке Эрике.

Сейчас я стоял в ночном лесу.

Сзади меня примолкли мои собаки Пуйка и Булька.

Мы просто припозднились и возвращались значительно позднее обычного по прямой дороге.

В нескольких метрах впереди меня стоял медведь с поднятыми вверх лапами.

Или я сейчас рвану назад, или пойду смело вперед.

Или - или.

Я вдруг отчетливо осознал, что передо мной не просто "медведь", а очень важный жизненный рубеж.

Все зависит от самого меня.

Это будет только мой поступок.

Здесь не на кого опереться, неким заслониться.

Здесь решать мне самому и никому другому.

Сердечко мое затрепетало сильней.

Я твердо шагнул вперед.

Еще один шаг.

Медведь уже рядом, я могу протянуть руку и дотронуться до него. Я протягиваю руку и нащупываю в темноте выворотень - надо мной нависают корни и земля от упавшего дерева. Все это напоминает медведя.

Сердце все еще бухает в груди, но стучит все увереннее.

Теперь почему-то лесная темнота для меня не страшна.

В ту прекрасную пору мне было чуть больше 12 лет.

Впереди время летних каникул.

Рядом мои верные друзья Пуйка и Булька.

Кругом лес - что еще надо для полного счастья?

ОТЕЦ ДАРИТ МНЕ ВОСХОД СОЛНЦА

Обычно на охоту мы с Отцом выходили в четыре - половина пятого утра, чтобы с рассветом быть уже на месте.

В серой утренней мгле легче увидеть осторожного зайца, проще подойти к стайке уток. Тогда вообще зайцы бегут помедленнее, а утки летят пониже и охотнику больше фартит.

У нас никогда нет "спортивных" охот.

Мы охотимся для того, чтобы питаться и являемся добытчиками.

Отец учит меня строго соблюдать правила охоты.

Однажды мы выходим на Слокское озеро, а перед нами огромные белые птицы. Я вскидываю ружье, а Отец моментально рукой опускает мои стволы вниз. Потом шепотом говорит:

- Это лебеди... Ни один охотник в них не выстрелит... В них души людей... Наверное... Может быть... Посмотри и полюбуйся их красотой...

Отец учит меня красоте.

Он обращает мое внимание на грациозность куличков, на свистящий стремительный полет чирков, на бесконечно романтический полет вальдшнепов. Он показывает мне утренние и вечерние краски зари.

Он учит меня слушать звенящую тишину леса.

Он порой останавливает меня на повороте проселочной дороги и показывает на ее мотив, на ее беззвучную музыку среди поля.

Он выбирает для привалов берега озер.

Он обращает мое внимание на божественность соснового леса.

Он тормозит меня, когда я спешу и бегу вперед в поисках добычи: "Не спеши, сынок, твое от тебя никогда не уйдет!" Тормозит и показывает на полевой цветок, на белоснежные кувшинки, на трепещущую листвой березку, на седой и мягкий мох, в котором выглядывает шляпка боровика.

Он меня учит понимать Природу, он "ставит" мне глаз и слух.

И я уже не спешу, не мельтешусь без толку по лесам и полям: окружающему миру природы. Придет время, когда я начну "слушать" лес. Как-то вместе с Имантом Зиедонисом и его красивой и веселой женой - Аусмой - мы с женой и дочкой выехали в лес просто погулять. Аусма начала танцевать с моей дочкой, Имант гулял по лесу и любовался им жена моя радостно наблюдала эту идиллию. А я смотрел на лес совсем другими глазами - бывшие тропинки были разъезжены колесами автомашин, черничные кустики повырваны с корнем приспособлениями для "промышленного" сбора ягод, грибницы разорены и исковерканы людьми, которые после того, как найдут один гриб, роют, как дикие свиньи, все вокруг в надежде найти все и только для себя. Вдруг я услышал голос леса: "Не рви ничего... Мне уже больно..."

Но сейчас мне всего-навсего 15 лет.

Мы встаем почти в три утра.

-       Папа, почему так рано?

Отец помалкивает в ответ, а я быстро и профессионально собираю ружье, снаряжаю патронташ и одеваюсь тщательно и бесшумно. Отец одет в старый повидавший виды охотничий зеленый плащ. Плащ выгорел на Солнце, но в нем Отца почти не видно - стоит ему остановится среди леса, как он исчезает во мгле.

Мы идем по знакомому маршруту от Кемери к Яункемери.

Но я все-таки спрашиваю:

-       Куда мы сегодня идем?

-       Иди, иди... узнаешь в свое время...

Он приводит меня прямо на берег моря.

Садится на дюну, откидывает полу своего заслуженного плаща и жестом приглашает меня присесть рядом. Я сажусь и замолкаю точно так же, как и Отец. Я во всем ему подражаю и во многом копирую.

Мы сидим молча и смотрим в море. Над морем возникает сияние, потом золотистая полоска, затем красноватый золотой серп, наконец, Солнце. Я переполняюсь неземной божественной красотой...

ВЕРНЫЙ ПЕС ПУЙКА НЕ ЗАДУМЫВАЕТСЯ И ЖЕРТВУЕТ СОБОЙ ДЛЯ МОЕГО СПАСЕНИЯ ИЗ БОЛОТНОЙ ТОПИ

Рано утром я направился на охоту, взяв с собой Пуйку. До сих пор я вспоминаю свои охоты и все отчетливее вижу, что своей главной задачей Пуйка считал уберечь меня от любого зверя и как можно подальше их отгонять от меня. Но мы любили друг друга, были, как говорится, друзьями не разлей вода. Совсем рано, с рассветом, я уже шагал вдоль Слокского озера к маленькому озерку, на котором ожидал увидеть уток. Так оно и случилось - я сразу сдуплетил, и несколько уток остались лежать на самой середине. И тут мне не хватило ни опыта, ни выдержки. К уткам можно было, например, добраться с двумя березками, которые надо было толкать прямо по ходу движения, держа их в обеих руках, а самому ползти на животе. Таким образом медленно, но верно можно было преодолевать подобные преграды. Но все это я уже узнал потом.

А сейчас я быстро разделся наголо, переступил с ноги на ногу и быстро побежал через ярко-зеленое колышущееся покрывало от берега к чистой воде. С каждым шагом я погружался все глубже и глубже. Теперь уже утки меня не интересовали, выбраться бы только. Вокруг не было ни единой души. С чавканьем болотная жижа затягивала меня все глубже и глубже. Над поверхностью оставался только плечевой пояс и голова. Силы иссякали. Я взглянул вверх на небо, и мой взгляд уперся прямо в глаза моему псу Пуйке, который в метрах шести поскуливал на берегу. В полном отчаянии я закричал:

-       Пуйка, ко мне!

Это было моей последней надеждой. В два прыжка пес достиг меня и стал медленно погружаться между мной и берегом. Я всеми силами дернулся, ухватил пса и подмял его под себя, вылезая из болотной жижи. Полз медленно, но вдруг почувствовал движение, и мои руки коснулись берега. Я вскочил и обернулся. От Пуйки почти ничего не осталось - только кончики передних лап перебирали в воздухе и торчала из жижи морда. В рот ему заливалась вода. Мое отчаяние, что гибнет мой любимый пес, было столь велико, что я подскочил к березе в руку толщиной и сломал ее, как спичку. Все решали секунды. Тут я сунул сломанный ствол прямо Пуйке в открытый рот и страшно закричал:

-       Пуйка, держи! Держи, Пуйка!

Пес ухватил зубами ствол березы, я вновь заскочил на зеленоватый колышущийся ковер, но мне было на все наплевать, мне надо было лишь одно в жизни сейчас - вытащить Пуйку. Я тянул изо всех сил, голова Пуйки появилась над водой, вода перестала заливать ему в рот. Он держался зубами, как надо, - не даром столько лет мы были неразлучны, мы понимали один другого с полуслова.

Над болотом появилось Пуйкино туловище, потом передние лапы, потом я как дернул, так и выдернул его на берег - он вылетел по дуге, не знаю, откуда у меня взялись такие силы, неожиданные и огромные.

Я весь был в болотной грязи. Пуйка выглядел еще хуже.

Мы жались друг к другу, и оба дрожали одинаково мелкой дрожью.

В стороне лежала моя одежда, рядом было аккуратно положено ружье. Я встал и, не обращая внимания ни на что, пошел к Слокскому озеру. Пуйка за мной. Мы зашли прямо в озеро и долго отмывались от болотной грязи. Потом вышли на берег, я сел рядом с Пуйкой, обнял его за шею и заплакал. Пуйка лизал мое лицо и слизывал слезы. Меня все время била дрожь, хотя холода я не ощущал.

Потом мы пошли к одежде, я взял ружье и, не оглядываясь на лежащих посреди озерка уток, пошел домой. Для меня это было неслыханно - просто так уйти с охоты. Пуйка бежал рядом, он был чистый и отмытый, настроение у него быстро становилось веселым. Он был умный, послушный и оптимистический пес.

Это был наш секрет. Никто о нашем приключении так и не узнал.

АКАДЕМИК ЛЕОНИД ЛЕОНИДОВИЧ ВАСИЛЬЕВ - ГЛАВНЫЙ ПАРАПСИХОЛОГ СССР - БЕСПОМОЩНО ХОДИТ ВОКРУГ ДА ОКОЛО МОЕГО ДОМА, А СЗАДИ ЕГО ИДЕТ...

...девица-красавица с обесцвеченными перекисью водорода взъерошенными волосами - ну, точно, как русалка, в моем чисто детском представлении.

-          Леонид, ты уже нашел дом, - доносится до меня голос русалки.

-            Сейчас, сейчас, дорогая, одну минуточку, - отвечает

беспомощно главный парапсихолог.

А я стою с открытым ртом и с интересом и детской непосредственностью наблюдаю за этой кружащей вокруг моего дома парой.

-       Мальчик, это дом номер 13? - в который раз спрашивает меня главный парапсихолог.

-       Да, - очень уверенно и утвердительно - отвечаю я.

-        А кто в этом доме живет? - продолжает дублировать свои вопросы главный парапсихолог.

-       Наша семья - бабушка Александра Карловна, мой Отец, моя Мать и я, а также наша соседка Лиесма Юрьевна Крумберг.

-        И все? - с возрастающим удивлением раз от раза повторяет парапсихолог.

-       И все! - твердо повторяю раз за разом я.

-        Никого-никого больше? - пытается уцепиться за соломинку надежды парапсихолог.

-          Никого! - торжественно и безапелляционно завершаю я очередной тур нашего нескончаемого разговора.

И главный специалист Союза ССР вновь начинает кружить.

Мне интересно знать - спросит ли он меня о том же самом и в пятый раз. Я наблюдаю и жду, когда он вновь возникнет в моем поле зрения, а за ним пойдет томная блондинка со своим "Леонид, ты уже нашел дом?"

Но внезапно появляется моя Мать.

Леонид Леонидович натыкается на нее и с энтузиазмом начинает излагать все свои вопросы, которые я уже знаю наизусть.

-       Простите, это дом номер 13? - спрашивает он у Матери очень заискивающе. "Ишь как подхалимничает... не то, что со мной...", - констатирую я.

-         Да, это дом номер 13, - отвечает очень доброжелательно Мать.

-         А кто в этом домике живет? - нежным голосом говорит академик.

-       Леонид Леонидович! Я вас знаю! - вдруг ни с того, ни с сего с твердой уверенностью говорит Мать.

-         Да?... - удивляется или ужасается академик и почему-то начинает нервничать и оглядываться на русалку. А та проявляет особую бестактность своим очередным вопросом: "Леонид, ты уже нашел дом?" Я же вижу, что он хотел показать моей Матери, что не знаком с русалкой, а та лезет со своим домом.

Мать делает вид, что в упор не видит никакой русалки, а только одного академика.

Леонид Леонидович! Вы, вероятно ищите дом номер 13, тот, где сдают на лето комнаты. У нас здесь три дома под таким номером. Вся суть в квартирах и их нумерации. Вам какая квартира нужна, третья?

-       Да... - растерянно говорит парапсихолог.

-       Леонид... - тянет бесконечное русалка.

Все, кроме меня, делают вид, что ее нет.

Вот сюда, пожалуйста, Леонид Леонидович! - говорит моя Мать и показывает ему дом нашей соседки Гутьки.

Академик устремляется туда.

За ним, покачивая бедрами, с ленцой идет русалка.

Я стою, открыв рот.

От Гутькиного дома долетает "Леонид, ты уже нашел дом?" и радостный ответ академика: "Да, да, дорогая, сейчас мы уже на месте..."

-         Это академик Леонид Леонидович Васильев, запомни его, сын, - говорит с уважением моя Мать. - Главный парапсихолог Советского Союза.

И проходит в дом.

А я еще стою некоторое время в надежде услышать что-нибудь очень интересное - ведь академик в конце концов...

ВЕЛИКИЙ ЗНАТОК РУССКОГО ЯЗЫКА СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ ОЖЕГОВ СОБСТВЕННОЙ ПЕРСОНОЙ ПРЕДСТАЕТ ПЕРЕДО МНОЙ, ДА ЕЩЕ В КАКОМ СВЕТЕ!

Сергея Ивановича я помню в чесучовом "кофе с молоком" костюме. Стройный мужчина с горящими черными глазами. Такие глаза я видел в своей жизни только у выдающихся людей - у Ожегова, Орбели и академика Майского, нашего уважаемого дипломата. Эти глаза прожигали собеседника насквозь. Сергей Иванович дружил с моими родителями, у них были общие друзья и общие интересы. Спустя многие годы мне пришлось почти каждый день вспоминать Ожегова, я писал книги и работал с его Словарем. А Словарь я купил в магазине в Кемери. У меня в 1953 году долго не хватало на него денег, я потихоньку собирал, а Словарь стоял на полке магазина и ждал, пока я его не куплю, один на весь городок.

Много воды утекло с тех пор, поэтому я расскажу о Сергее Ивановиче то, что никто не знает. Думаю, что это не подействует ни в ту, ни в другую сторону на его величайший Авторитет, но будет интересно узнать.

Сергей Иванович отдыхал в Кемери.

У него был отдельный номер на третьем этаже с видом на аллею, уходящую к дубу Любви. В те времена этот Дуб еще зеленел, на него вела витая деревянная лесенка, на высоте второго этажа находилась балюстрада - такая беседка без крыши, на которой можно было или постоять, или посидеть на скамеечке. Лето всегда благоприятствует любви. На скамеечке вырезаны сердца и многочисленные инициалы.

К Сергею Ивановичу приехала одна молодая журналистка на консультацию. Он ее консультировал, они распили бутылочку коньяка, а затем Сергей Иванович заснул сном праведника. И случайно проснулся в 5 часов утра. Ни журналистки, ни чемодана с вещами в номере не было. Но Сергей Иванович оставался настоящим мужчиной до мозга костей. И джентльменом, что он и доказал своим столь ранним телефонным звонком:

-       Людмилу Яковлевну можно к телефону? Ради Бога, извините, я звоню столь рано, но меня к этому принуждают чрезвычайные обстоятельства...

-       Мама, тебя к телефону, говорит - Ожегов Сергей Иванович.

-       Да... да... да... да... да... Сейчас буду!

И Мать помчалась на работу, так как была в то прекрасное время главным врачом этого Кемерского санатория. Вслед матери я прокричал: "Что он просит?"

-        Денег, - ответила с порога мать. - Но не это сейчас главное. Сейчас дорога каждая минута.

Почему дорога каждая минута, я не понимал. Но мать действовала весьма оперативно. По ее звонку в Риге с ближайшего поезда был снят домушник с чемоданом Ожегова. Вот тут-то и вскрылась вся подоплека пикантной ситуации.

Девица вышла от Ожегова в полночь. И не закрыла за собой дверь. В эту дверь проник домушник. Тот моментально оценил ситуацию, допил коньяк, сложил аккуратно в чемодан вещи, оставив Ожегову только старую пижаму и опасную бритву, чтобы брился. Эта бритва не вписывалась до рассказа домушника никуда. Потом вышел - и был таков. Такова история.

А мать сказала:

- Вот это мужчина! Все говорило о том, что журналистка забрала и деньги, и вещи, оставив эту старую пижаму и бритву. А Сергей Иванович сказал, что об этом никто не узнает - не хотел марать имя женщины. Красивой души человек!

Так я и запомнил Сергея Ивановича Ожегова - с пронзительными черными глазами, быстрыми движениями, стройной фигурой и красивой душой.

ВЕРНЫЙ ПЕС ПУЙКА ОХРАНЯЕТ МЕНЯ В САДУ, И ЧТО ИЗ ЭТОГО ПОЛУЧАЕТСЯ

Были школьные каникулы перед десятым классом. Каникулы я проводил в Кемери. Мы жили в маленькой квартире, находящейся в торце здания третьего санатория на первом этаже. В то время в этом здании располагалась городская хлебопекарня. А рядом был небольшой яблоневый сад, в который я и направился со своим верным Пуйкой.

День был солнечный, по небу медленно проплывали белоснежные облака. Я несколько раз пытался следить за одним кучерявым облаком, но просто так задирать голову было неудобно, поэтому я лег рядом с яблоней, раскинул руки и стал наблюдать за плывущими облаками. Пуйка пристроился рядом, все было очень спокойно, мирно и по-летнему комфортно. Висящие яблоки, плывущие облака, шуршащая иногда зеленая листва - все это попадало в поле зрения и убаюкивало. Так я и заснул. Снились мне белоснежные облака, за которыми пряталась мышка. Мышка тоненько пищала на одной непрерывной ноте. Пищала до звона в ушах.

Я медленно открыл глаза и застыл от удивления.

Надо мной стояла девушка, в каждой руке ее было по яблоку. Пуйка положил ей на плечи свои лапы и аккуратно держал за верхнюю губу двумя своими передними клыками. Девушка тонко­тонко пищала на одной и той же ноте. Пуйка стоял спокойно. Губа была довольно здорово оттянута.

Я вскочил и схватился большим и указательным пальцами правой руки за эту губу тоже. Потом оттеснил Пуйку в сторону и начал рассматривать губу, чтобы определить нанесенный собакой ущерб здоровью этой девушки. Но никакого ущерба не было - только две маленькие вмятинки снаружи и внутри - я и внутрь заглянул, а девица стояла и не шевелилась. Глаза ее были широко раскрыты. Она была как сомнамбула.

-         Слушай, он даже не прокусил. А ты что сюда пришла? - спросил я.

-       Дырки нет? - испуганно спросила девушка.

-      Какая дырка, уже даже вмятинка пропала. Я сейчас тебе наберу побольше яблок. Давай подставляй подол. Подними, подними его немного...

Девица выполняла все мои приказания, косясь, как горячий конь косится на седока, так она на Пуйку. Но Пуйка больше ею не интересовался, он уже выполнил свой долг по охране и обороне, теперь действовать должен был я. Постепенно все успокаивались. Подол платья, который она держала обеими руками, постепенно наполняется яблоками.

-          Все. Яблок достаточно, теперь можешь спокойно идти. Привет!

-       Счастливо оставаться, - ответила девушка и ушла навсегда.

Но на этом мои приключения еще не закончились. Я отвел

Пуйку домой, а сам вышел во двор. Из разделочного цеха доносились очень громкие голоса ссорящихся поварих. Они говорили на комбинации латышского и русского языков. Суть заключалась в том, что одна напирала грудью на другую и требовала вернуть кусок мяса, весящий 25 килограмм. "До чего дошла, до чего дошла, такой кусок мяса уволокла", - кричала одна повариха на другую. Вот это слово "уволокла" и застряло у меня в мозгу. Почему это Пуйка так упирался и не хотел идти домой. И где этот проходимец Булька? Постепенно слово "уволокла" начало у меня совмещаться с Булькой. Господи, он сам весит около 10 килограмм. Я бросился во двор и стал шарить глазами туда-сюда. Нашел! По песку шел след волочения и направлялся прямиком в заросли высокой травы. Трава подозрительно шевелилась около забора. Я бросился туда и увидел Бульку, который вцепился в громадный кусок мяса зубами и волок его, пятясь задом и отталкиваясь всеми четырьмя лапами от грешной земли. Когда я начал разжимать его челюсти - сегодня я этим только и занимался - Булька начал шепотом рычать: "Отстань, услышат!"

- Вам остается его только помыть, - сказал я, занося с трудом мясо на пищеблок. "Это для нас раз плюнуть!" - радостно отозвались повара. Конфликт по поводу хищения куска мяса был исчерпан.

ПРЫГАТЬ В ЧЕРНУЮ ПУСТОТУ ОЧЕНЬ ДАЖЕ ОПАСНО

Я часто ездил на велосипеде на пляж. В спокойном темпе минут за 20 я вместе с Пуйкой и Булькой приезжал на морс от нашего дома в Кемсри. Булька скакал рядом, а Пуйка часто тянул меня на длинном поводке. Между Ксмсри и пляжем курсировал санаторский автобус, в котором за пятак можно было проехаться в одну сторону. Но Булька умудрился ездить бесплатно - он вскакивал в автобус на остановке около "Источника", а потом спокойно ждал нас, сидя на дюне.

После этого и говори, что собаки не думают и ничего не соображают!

Однажды Булька крупно погорел. Он вскочил не в тот автобус - через Кемери пустили междугородные автобусы из-за ремонта дороги, но забыли об этом событии предупредить моего пса. Уехал он в сторону Колки на пару суток, пока не вернулся задумчивым и осторожным. Больше он автобусам не доверял, а бегал рядом с велосипедом в нашей общей компании.

Булька любил ходить в кино и смотреть фильмы. Я покупал себе билет, проходил контролера, садился на место и ждал, когда погасят свет. Сразу же после этого Булька пробирался между ног сидящих в зале и находил меня. Он вспрыгивал ко мне на колени и начинал переживать. В самый патетический момент раздавался заливистый лай Бульки. В зале зажигался свет и начинался поиск нарушителя спокойствия. Если это случалось летом, то мне приходилось с "удивленным" видом - надо же такому случиться!

-     выносить его за контроль и потом самому возвращаться в зал. Булька потом иногда вновь тайком пробирался ко мне, но уже не гавкал, а сидел тихо и молча.

Мы с Булькой наловчились ездить в общественном транспорте бесплатно, без "собачьего" билета. Я открывал корзинку с застежкой- молнией, он туда запрыгивал и помалкивал вплоть до конечной остановки.

Пуйку в корзинку уже не запихнешь, поэтому ему я одевал намордник и покупал билет. Так мы с ним как-то возвращались из Риги в Кемери. В то время ходил паровик Рига - Тукумс. Поезд медленно набирал скорость, долго стоял на станциях и заправлялся водой в Слоке. В тамбурах вагонов были туалеты, а двери вагонов свободно открывались нажатием на большую металлическую ручку

-      с этим не было никаких проблем, можно было вскакивать и выскакивать на ходу. Был поздний вечер. В купе с нами ехала моя знакомая кемерская девушка. Она не боялась Пуйки, и я снял с него намордник, но поводок намотал на руку на случай, если вдруг засну. Меня все больше укачивало, я мечтал о том, что завтра в нашей веселой кампании все подадимся на море... я уже видел, как иду босиком по пляжу, песок подо мною поет, ветер теребит мою одежду...

С тех пор я знаю, что все мои сны с босыми ногами означают крупные неприятности в дальнейшем. Но тогда я не был в курсе этих дел.

...ветер трепал и теребил мою одежду все сильнее и сильнее...

-        Проснись! Проснись! - это девушка теребила меня за рукав куртки.

-        Проснись! Мы уже проезжаем Кудру, а твой пес отмотался поводком от твоей руки и выскочил на станции! Проснись!

У меня вообще в молодости был глубокий сон. Однажды даже ломали дверь, но ломали ее близкие люди, и поэтому я так и не проснулся...

Я начал слегка приходить в себя.

Девушка. Купе. Поезд. И отсутствие Пуйки.

Хоть я и был со сна весь такой из себя сонный-пресонный, но сказал девушке просительно:

- Пойдешь мимо моего дома - зайди и предупреди моих, что я задержусь и немного опоздаю. Но ничего больше не говори...

Девушка мне кивнула утвердительно в ответ, а я открыл дверь тамбура и без всякой подготовки прыгнул в черную пустоту, которая меня полностью поглотила. Не знаю, сколько прошло времени. Надо мною мерцали яркие звезды, руки мои были закинуты за спину, тикали мои ручные часы. Я пошевелился проверочно всеми суставами - все двигалось. Свистнул Пуйку, тот прибежал. Так перебежками мы двинулись к дому. Через день здесь разбился спрыгнувший с поезда мужчина - его бросило на столб, который и снес ему полчерепа как ножом.

ШАХМАТЫ И ФУТБОЛ

"Всех наук изучить тяжкий труд, книга весом каждая с пуд:

и кто на экзамен пришел - тот получит кол! кол! кол!" - так мне кажется, что всегда в душе напевают все учителя. Но своих учителей школьных я вспоминаю с огромным уважением. С почтением. С любовью. С самым искренним и натуральным преклонением. В моей памяти они велики, величавы, великолепны и величественны.

Николай Васильевич Черепанов.

Аркадий Аронович Нинский.

Вера Яновна Дзилна.

Зинаида Владимировна Ленина.

Софья Ароновна Швед.

Лидия Дмитриевна Урусова.

Ирина Львовна Ривош.

Мария Тогьсвна Гринбаум.

Мария Петровна Гайжевскея.

Семен Алексеевич Елецкий.

Иван Николаевич Юшкевич.

Антонина Георгиевна Коптелова.

Господи! Это они своим коллективным умом сделали из меня человека! А я - как и все мои соученики - сопротивлялся изо всех сил. Чего только не делал. Это я больше всех сначала разломал, а потом собрал стул и подставил его ничего не подозревающей моей люби мои учительнице латышского языка Вере Яновне Дзилне. Та села и со страшным шумом полетела кувырком кверх ногами. Говорю, как на исповеди, - мне стыдно до сих пор!

На уроках в девятом и десятом классе я развлекаюсь тем, что играю в шахматы с будущим чемпионом мира - Мишей Талем. Миша садится на первую парту, подпирает щеку рукой и замирает в позе Роденовского мыслителя. Я сижу на последней парте, у меня доска с шахматными фигурами, которые я переставляю и посылаю Мише записки с ходами. Миша играет вслепую и плюс к тому жертвует мне то ладью, то слона. Поэтому я могу фактически утверждать и официально заявлять, что у Таля выиграл наибольшее число партий из всех его соперников. Мишу иногда "отвлекают" своими вопросами учителя. Он выкручивается по-разному, когда как. Чаще всего отвечает дискантом пополам с басом, поперхиваясь и показывая на свое горло.

Уже в десятом классе Миша говорил со значением: "Дайте мне добраться до этих пижонов-гроссмейстеров... Я им покажу, как надо играть в шахматы... И действительно показал. А тогда на переменах мы все выбегали в небольшой школьный двор и умудрялись там играть в футбол. Между двумя деревьями были ворота, куда становился Миша, а я часто мячом забивал его в самые ворота. Когда мяч попадал мне на подъем ноги, то после этого удар был такой силы, что Миша вылетал за пределы ворот вместе с летящим мячом.

После окончания школы, которую все ученики называли гордо "16-й гвардейской" мы иногда встречались.

С Мишей Талем мне удалось поговорить во время его подготовки к матч-реваншу с Михаилом Ботвинником. Это было в санатории "Кемери", где главным врачом в то время была моя Мать. Мишина команда занимала отдельный люкс. Все курили, не выпуская сигареты из рота. Мы с Мишей вышли в холл и присели наедине. Он мне рассказал, что после того, как он завоевал шахматную корону чемпиона мира, в Баку его купали в ванне с шампанским. Но выглядел он психологически плохо - был нервным и неуверенным в себе, был капризен и высокомерен со своими спарринг-партнерами.

Иногда наш класс встречался.

Элла Воскобойник... Володя Акулов... Володя Ильин... Галя Богиня... На этих собраниях были стенды с нашими фотографиями, с которых смотрели широко открытыми глазами прямо в жизнь мальчишки и девчонки...

В ИВАНОВУ НОЧЬ Я ИЩУ СВОЙ ЦВЕТОК СЧАСТЬЯ

23 июня - это большой народный праздник в Латвии, уходящий своими корнями в язычество. В ночь с 23 на 24 июня часто ищут цветок папортника, который народная молва связывает со счастьем и удачей в дальнейшей жизни. 23 июня зажигают костры, пляшут и поют песни, водят хороводы юноши и девушки. Моя семья празднует этот день вне зависимости от политической и идеологической ситуации. Просто у Матери день рождения. В моей жизни число "23" имеет огромное мистическое значение - все мои любимые родились в это число, кроме бабки. Доходит у меня до абсурда - познакомлюсь с девушкой и, если узнаю, что она родилась 23 числа, то задумываюсь надолго и контролирую себя очень строго.

Но так или иначе на моей памяти были такие праздники, когда строго-настрого запрещалось жечь костры и праздновать Лиго, как в Латвии называют этот праздник. И что меня удивляло и продолжает удивлять, так это то, что запреты шли от самих латышей, сидящих где-то в заоблачной идеологической высоте в это время. Я четко знал, что ни варяги, ни греки, ни русские, ни украинцы, ни грузины, ни евреи и никакие лица иных национальностей не запрещали этот праздник - только сами латыши. А моя семья плевать хотела на запреты. У нас во дворе всегда горел костер, а участковый милиционер обходил его издали. У нас всегда были дубовые ветки, у нас всегда раздавались песни, был любимый огромный крендель. Мы праздновали порой вполголоса, но праздновали, а в моей вечно думающей головке мелькало: "Что это эти секретари партии запрещают такой праздник? Понятно, если бы запрещение шло по линии конфессий, например, католической или лютеранской..."

В 1948 году я отправился попытать счастья и найти цветок папортника, расцветающего в ночь с 23 на 24 июня. Ко мне пристроилась одна знакомая девушка. Мы пошли к "Веселому комару". Светила Луна, но я видел довольно далеко вокруг. Вдруг на поляне, где находился дуб Любви, я увидел... покачивающийся силуэт повешенного человека. Зрение меня не обманывало. А девушка еще ничего не видела. Я попросил ее повернуться в обратную сторону, закрыть глаза и считать вслух до тридцати, но медленно. Девушка повернулась и начала свой счет, а я бросился вперед выяснить, что же произошло. А произошло вот что. Какой-то шибко большой шутник повесил на сук силуэт - мишень для стрельбы. Такие в рост человека мишени черного цвета тогда были. Я сдернул эту мишень и отбросил ее в сторону. Девушка довела свой счет до 12. Я заспешил, чем бы объяснить происходящее, и случайно уловил нежный аромат ночной фиалки. Я бросился вперед, громко дыша через нос. Потом наклонился и при счете "тридцать" сорвал ночную фиалку. Девушка подошла ко мне, и я вручил ей цветок. Потом мы углубились в лес, но там было совершенно темно. По моим представлениям, цветок папортника должен светиться, как огонек: он должен пылать, как небольшой факел. Но в лесу было темно. Нам оставалось только пойти назад или придумать еще что- нибудь.

-       Слушай, давай собирать ночные фиалки по запаху!

-       Согласна - кто больше наберет! Начали!

И мы устремились в глубины леса. Темнота нам казалась уже не такой непроглядной, появились приятные ночные ароматы, мы стали слышать лесные шорохи, тихий шелест листьев успокаивал и давал волю нашей полудетской фантазии. Вдруг появился аромат ночной фиалки, я стал громко и не стесняясь дышать носом, быстро набирая и вдыхая через него воздух. В темноте я чувствовал цветок и под своими ногами, нагнулся и сорвал это, ощутив вначале упругий стебелек, прошелся по нему вверх и удостоверился, что это действительно цветок:

-       Есть! Нашел! Нашел! - громко закричал я.

-      И у меня есть! - немедленно последовал радостный ответ. В ту ночь я набрал огромный букет ночных фиалок, которые до сих пор

вспоминаются мне единым цветком счастья.

В КОНЦЕ ИЮЛЯ 1952 ГОДА К НАМ В ГОСТИ ПРИХОДИТ САМУИЛ ЯКОВЛЕВИЧ МАРШАК

Дома я оказался совершенно случайно. И до сих пор этому рад.

К нам в гости зашел Самуил Яковлевич Маршак. Он принес с собой замечательный подарок - двухтомник своих стихов и переводов.

На первой странице второго тома он в нашем присутствии написал:

"Глубокоуважаемой Людмиле Яковлевне - с теплым приветом и лучшими пожеланиями - от автора. С.Маршак. 26-VII-1952г."

Писал он быстро и уверенно, без раздумий и остановок. По этому я заключил, что в своей жизни он подарил массу книг с надписями. Стереотип дарственной надписи был им отработан в совершенстве.

Я смотрел ему в рот, не стесняясь.

В моих глазах Маршак был великим поэтом.

Спустя многие десятилетия можно сказать, что это так.

Чем отличается поэт от стихотворца?

Отличие чрезвычайно малое, практически незаметное.

Но оно есть, оно существует и никогда не исчезает.

Поэт объединяет людей.

Стихотворец пишет стихи.

Поэт никогда не опустится до разъединения.

Поэт никогда не будет провокатором.

Поэт трогает струны души.

Стихотворец играет на струнах разума.

Душа в человеке более консервативна, ее просто так не сдвинешь в другую сторону.

Разум в человеке менее постоянен. Он готов служить то тем, то этим. Он готов попрать душевные мотивы.

У поэта душа превыше разума.

С высоты пройденных лет со всей ответственностью заявляю, что у поэта Самуила Маршака была очень нежная душа.

А тогда я смотрел ему в рот, не стесняясь.

Ведь он к нам пришел вместе с женой.

Но, каюсь, его жена полностью выпала из моей памяти, ибо я глядел на Маршака и не мог наглядеться.

Он был среднего роста, крепкий мужчина с большим открытым лицом и высоким чистым лбом.

Скажем прямо - на меня он не обратил никакого внимания.

Разговаривал только с Матерью и Отцом.

А я сидел в сторонке и держал в руках два его тома.

Прошло более сорока лет, и эти книги, как новые.

Иногда я прошу свою жену достать их из шкафа, где у нас хранятся самые уважаемые нами авторы.

Теперь я понимаю, почему Самуил Яковлевич написал дарственную надпись на втором томе. Во втором томе избранные переводы. Он их ценил и ставил значительно выше всего, что вошло в первый том. В первом томе было много "защитных" произведений, которые ограждали автора от излишних ударов Судьбы. Поэт ходил по острию бритвы, как, впрочем, и мы все в то время.

"Ты будешь жить на свете десять раз,

Десятикратно в детях повторенный...

...Ты слишком щедро одарен судьбой,

Чтоб совершенство умерло с тобой..."

Эти строки прежде всего относятся к их автору - Самуилу Маршаку.

ТАК НЕ ХОЧЕТСЯ ТОНУТЬ В ЛЕТНЕМ МОРЕ, ПОЭТОМУ И ПЫТАЮСЬ ВЫБРАТЬСЯ ИЗ НЕГО

Во время учебы в десятом классе я часто называл себя студентом первого курса. Это проходило, особенно у молодых девиц, которые тоже сразу начинали рассказывать, кто и где учится. Так я познакомился с одной москвичкой на Кемерском пляже. Мы лежали рядом на белом и чистом песке, она мне рассказывала про свой институт. Становилось все теплее, Солнце поднималось все выше и выше.

Наконец, она позвала:

-        Побежали, искупаемся. Давай подальше заплывем в море, сегодня так красиво, вода зеленоватая и без единой волны...

-       Вперед!

И мы рванулись к морю. Бежали до тех пор, пока еще можно было бежать, потом вода начала достигать пояса, мы поплыли. Я плавал средне, как говорится, без особого блеска и стиля. Плыл и плыл, мог с ластами очень далеко заплыть.

Остановились мы только тогда, когда вода пошла маленькой волной, а берег превратился в сплошную тонкую линию.

Вот тут-то я почувствовал резкую боль в левой ноге, через всю ногу ударила судорога, нога начала деревенеть, я вынужден был лечь на спину.

-      Поплыли обратно, - проговорила моя знакомая.

-       Ты плыви, а я немного еще здесь побуду, - ответил я.

Мне не хотелось, чтобы она видела страдание на моем лице, было просто неудобно вызывать у постороннего человека сочувствие.

Моя девица взмахнула руками и пошла к берегу. Здорово плыла, как в кино. Только мне уже было ни до чего. Я едва держался на воде, лежа на спине. Приходилось все время подгребать под себя руками, чтобы не погружаться в воду.

Надо мной было яркое летнее голубое небо. Мне так не хотелось тонуть в теплом летнем море. И я выбирался изо всех сил. Боль в ноге была адской. Я все подгребал и подгребал.

Наконец, наступил кризис. Я почувствовал апатию и полное безразличие ко всему. Пусть идет все как идет. И перестал подгребать под себя. Тело мое стало опускаться в воду. Я смотрел в небо широко раскрытыми страдающими глазами.

Наверное, все. Сил больше нет. Но еще чуть-чуть погребу. И я продолжал борьбу.

Кризис наступил повторно, и я, смежив веки, медленно пошел вниз. Первыми у меня начали опускаться ноги. Голова еще была на поверхности. Но мне уже было все полностью безразлично. Вся левая половина тела полностью закаменела.

Ноги шли все глубже... и вдруг коснулись дна.

Я был почти у берега. Поэтому весь напрягся и вскочил на ноги. И сразу же с криком упал - боль в левой ноге была невыносимо острой. Так я полежал и понемногу стал разминать ногу и двигать пальцами. Наконец, решился сначала встать на правую ногу - теперь я был научен горьким опытом, потом на левую. Шаг, второй, третий... Моя девица лежала и загорала. Я лег рядом вниз лицом и молчал. Она начала стрекотать про свою спортивную секцию и про то, что у нее звание мастера спорта по плаванию. С тех пор мастеров спорта по плаванию я опасаюсь и ни в какие игры в воде с ними не вступаю. Береженого и Бог бережет.

ВЕЛИКИЙ ОХОТНИЧИЙ ПЕС КАЗБЕК

Этот пес был гордостью и отрадой моего Отца. По преданиям, дошедшим до меня через других охотников, Казбек был выбракован из собак, несших охрану "зоны", его должны были уничтожить, но так сложились обстоятельства, что мой Отец взял его себе через третьи руки.

Казбек был с небольшую овчарку, рыжий и пушистый, с висячими ушами и очень большой косточкой на затылке. Хвост его опускался книзу колечком. Он жил только вне дома, ориентировался в любой обстановке и находил Отца всегда и везде. Я с ним встретился тогда, когда мне уже было за 25 лет. И вначале воспринял его чрезвычайно критически, особенно отцовское: "Казбек все может!"

Несколько охотников, в том числе и мой Отец и я, шли по шоссе. Очень высоко, более 100 метров над нами пролетела стайка кряковых уток. Отец выстрелил, остальные же не двинулись. Одна утка пошла дугой в лес. Я хотел идти дальше, но Отец позвал Казбека, показал направление и твердо сказал: "Сейчас Казбек ее принесет". Все так и было.

Отец говорил, что Казбек всегда догоняет подранка, а иногда загоняет и берет зайца или козу. Я считал это охотничьими байками до тех пор, пока сам не стал свидетелем такой картины. Мы охотились на берегу моря в дюнах. Часа три-четыре тому назад Казбек погнал зайца. Мы все по очереди трубили в стволы ружей - призывали к себе Казбека, но того не было. Я присел на мягкий мох, Солнце золотило стволы сосен, чуть ниже вилась протоптанная в прошлогодних иголках тропинка. Вдруг я увидел далеко слева какое-то движение - по дорожке очень медленно прыгал заяц. Сделает 2-3 прыжка, сядет и оглядывается назад. Меня очень заинтересовало, что же будет, когда я увижу, чего так опасается заяц. Метрах в 40 за зайцем шел Казбек, он не бежал, не прыгал, а шел как-то неотвратимо, преследуя и надвигаясь. Было очевидно, что сил не оставалось ни у того, ни у другого, но Казбек буквально излучал из себя уверенность. Я вскинул ружье и выстрелил. Заяц упал и не шевелился. Казбек сел и не сдвинулся с места, пока не подошел Отец.

Первый день открытия охоты на уток мы встретили в камышах отдаленного озера. Отец был с Казбеком. Я горел охотничьим азартом и пересчитывал патроны, которых у меня было около 50 штук. Отец мне вдруг предлагает: "Давай соревнование на соотношение выстрелов и добытых уток. Идет?" Мы разошлись в разные стороны. В тот день мне страшно не везло. Стрелял направо и налево, но у пояса болталась лишь одна утка. Патроны кончались. Подошел Отец, обвешанный утками: их было 17. Отец сказал: "Семнадцать уток на один выстрел!" Вот что значит хорошая охотничья собака. Когда Казбек пропал, Отец плакал, что я видел первый и последний раз в своей жизни.

НЕВЕРОЯТНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ МОИХ ФОКСТЕРЬЕРОВ

Во второй половине б0-х годов к нам в Кемери из Москвы приехало в гости семейство Коваль - Виталина Владимировна и Борис Иосифович и привезли подарок. Маленький голубоватый пушистый комочек, который жалобно попискивал и грозно назывался Тимуром. Это был дипломированный фокстерьер. С него и начались все наши разногласия с соседями. Он вырос в небольшого пса с большой головой и еще большими зубами. Он, был горд, свободолюбив и предпочитал французским духам катание спиной на дохлятине. Только я его вымою детским мылом, только он закучерявится и становится похожим на детскую игрушку, как он убегает опрометью из дома и приходит грязный и вонючий. Что мне остается делать? Выхожу из дома, сосредотачиваюсь и определяю направление, где искать дохлятину. Потом иду, как на охоте "верхним чутьем", нахожу и зарываю в землю - другого выхода просто не существует. Моя жизнь резко осложнилась после того, как появился второй фокстерьер - сын Тимура Чингиз. Хотя я их звал по-простому Тимка и Чинка, они орудовали в округе как грозные завоеватели, уничтожая подряд всех кошек и ссоря соседей со мной.

Не мытьем, так катаньем

Я никак не мог понять, каким образом они добираются до всех кошек - и тех, что убегают, и тех, что сидят на деревьях и поглядывают на них вниз. Я несколько раз смог посмотреть, как они "снимают" кошку с дерева. Это было просто удивительно - столько в них было находчивости и хитрости. Они садились внизу и начинали умильно глядеть вверх. Потом один, как мячик, начинал прыгать вверх, а другой спокойно сидел. Затем включался другой, а первый отдыхал. Кошка внимательно смотрела за ними, покачивая в такт этим прыжкам головой. Наступал момент, когда кошка укачивалась и с громким шумом валилась вниз. Этого мои разбойники только и ждали. Если я не успевал их ухватить за шкирки и отнести домой, то кошке приходил конец.

Альянс с вороной

Секрет, каким образом они узнают о кошке, когда находятся дома, был открыт случайно. Я возвращался через парк домой и увидел, как ворона преследует кошку, каркая каким-то необычным голосом. Через несколько секунд появились мои кобели - они опрометью бежали прямо на зов этой провокаторши вороны. Мне стало ясно и понятно - они все работают бригадно: ворона ищет и призывает, кобели охотятся от души и давят кошку, после чего ворона имеет свой кусок.

Огромная овчарка в кустах

Кобели безраздельно властвовали над округом. Они брали любую собаку и поэтому считали себя главными во всем. Но не все собаки об этом знали. Поэтому, когда они слегка пощипали почти взрослого щенка овчарки, то огромная овчарка с грозным рычанием бросилась на них в те кусты, где стенал ее щенок. Кобели мои завертелись, как комары над трофейной лошадью. С овчарки полетели клочья шерсти. Она еще ничего не понимала и продолжала грозно рычать. А зря. Скоро ее рык перешел в вой, потом в визг, и она позорно бежала.

Вредная старушка повержена в сугроб

Мать соседки Гути была вредной старушкой. Конечно, ей было жаль свою кошку. Она сначала высказала мне все, что думала про кобелей и про меня, потом вылила на Чинку ведро кипятка. Тот бегал с кровавой спиной больше месяца. Пришла зима. Поднавалило снега. Между домами были протоптаны глубокие борозды-тропинки. Кое где были навалены целые сугробы. Как-то утром раздался писк из сугроба. "Неужели еще одна кошка?!.." - подумал я и бросился на выручку. Мои кобели завалили в сугроб вредную старушку и молча теребили ее за валенки. Старушка пищала. Кобели молчали. Я взял их за шкирки.

Смертный бой на вскопанном огороде доктора Крумберг

Лиесма Юрьевна только что вскопала свой огород. И туда забежал огромный бульдог. Вокруг него, как катера вокруг линкора, вились мои кобели. Бульдог свирепел, с него хлопьями шла пена, глаза стали сумасшедшими, он дико выл. Я бросился к нему и ухватил за шкуру на спине. Бульдог ничего не соображал от злости, шкура оттянулась почти на размер туловища, он на меня не обращал никакого внимания, вдруг он вырвался, и ему в пасть попал Тимка. Удар... Глухой звук... И Тимка исчез. Я вновь перехватил бульдога. И даже пошарил под шумок у него в области живота - а вдруг проглотил?! Но Тимки не было. Только спустя некоторое время я обнаружил своего пса, вбитым в землю...

Нет угощения - нет и уважения

Тимка часто летом забегал в гости к Эсфири Израйловне Зак, которая из года в год снимала на летний сезон минидомик во дворе, где был книжный магазин. Эсфирь относилась к Тимуру с уважением и почитанием. Когда тот появлялся в гостях, Эсфирь с ним беседовала, чесала за ухом и вообще подхалимничала изо всех сил в надежде, что Тимка обратит внимание на ее престарелую сучонку. Но Тимке надо было внимание, и он любил принимать подарки в виде гостинцев - конфетки, печения и прочих сладостей. Сученка Тимку не волновала ни с какой стороны. Но именно в этот день у Эсфири были свои дела, и ей было не до Тимки. Тогда Тимка подошел на глазах у опешившей Эсфири к столу, накрытому скатертью до пола, поднял ножку, набрызгал вокруг и с гордым видом удалился прочь. Он так разобиделся, что больше вообще не ходил в гости в этот гостеприимный дом.

Охрана и оборона грудного ребенка

Чинка взял на себя серьезную и сложную миссию охранять нашу грудную дочку. Он с важным и решительным видом всюду сопровождал коляску с ней. Если мы оставляли коляску на некоторое время и сами куда-нибудь отходили, то Чинка устраивался под коляской и сидел там, как привязанный. Так и произошло около киоска, где Гунта торговала газетами. Света на секундочку оставила коляску, закрепив колесо на тормоз. Это был сигнал для Чинки, и он сразу полез под коляску и спрятался там. Мимо шла женщина. На мой взгляд, эта женщина была очень нехорошим человеком. Вдруг она метнулась к коляске и с криком: "Какой хорошенький ребенок!" ткнула свои вытянутые руки в дочь. У нас замерли сердца. Я мгновенно начал молить Бога, чтобы она не дотронулась до дочки. И в это мгновение женщина со страшным криком отпрянула от коляски. Ей в кисти рук вцепился Чингиз. Он висел у нее на руках до тех пор, пока она не отпрыгнула на несколько шагов. Затем разжал челюсти и молча вернулся на место.

-       Распустили здесь псов!

На это я очень спокойно ответил:

-        А вы, гражданка, не распускайте руки. Ребенок чужой - вам его хватать никто не позволял и не позволит. И собака поступила правильно. За это ей большая благодарность и огромное спасибо.

Змеей можно щелкнуть как кнутом

Псы лежали на дорожке, ведущей к дому, и грелись на Солнце. За долгое время общей жизни они научились многое делать одновременно и синхронно. Я случайно бросил на них взгляд и увидел, как они оба одновременно вскочили и опрометью бросились по дорожке от дома. Метрах в пятнадцати дорожку переползал огромный уж. Кобели доскакали до него, затем оба одновременно схватили его и подкинули вверх, тело змеи подлетело метра на полтора и черной вытянутой лентой опустилось им в открытые пасти. Они одновременно рванулись в разные стороны. Раздался звук, похожий на щелканье кнута. Уж упал, разорванный на две части, а кобели рванули по дорожке, не останавливаясь дальше. Как будто разрыванис змей для них было вполне обычным делом.

Охота на водяную крысу

Водяная крыса отплыла на середину пруда. Ей казалось, что опасность уже миновала. Но фокстерьеры моментально разделились и не пускали ее на берег с разных сторон до тех пор, пока она не начала тонуть и не попала им в пасти.

Мадам, будьте любезны!

В парке я увидел очень странную и необычную картину. Чинка волок за собой женщину, как на буксире, мимо нашего дома в сторону улицы Дурбес. Я смотрел, смотрел и не выдержал, прокричав этой женщине: "Соседка! Куда он вас так усердно тянет?" "Как - куда?! Домой ко мне. У меня там собачка, с которой ваш Чинка дружит. Он пришел ко мне на работу, и теперь мы с ним идем ко мне домой!"

Я СЧИТАЮСЬ ЛУЧШИМ МАТЕМАТИКОМ ШКОЛЫ, НО ТВЕРДО РЕШАЮ ИДТИ ПО СТОПАМ СВОЕЙ МАТЕРИ И ПОДАЮ ДОКУМЕНТЫ В МЕДИЦИНСКИЙ ИНСТИТУТ

Девчонки мне кидали в окно камешки, а я в ответ спускал им нитку. На нитку они привязывали условия задачи, я подтягивал эти условия к себе на второй этаж по улице Двинской дом номер 50 квартира 2 и решал по-быстрому. Потом таким же путем спускал решение назад этим девчонкам. Условия задач они доставали по блату через знакомых, а сами задачи должны были появляться перед нами на школьных партах лишь на следующий день. Все они знали, что я уже перерешал весь задачник Моденова - сборник конкурсных математических задача для поступления в вузы. Начал я решать этот задачник и ткнулся носом - не понимаю. Тогда я обратился к школьным преподавателям - они в нем разбирались на том же уровне. Мне оставалось просить помощи у Отца. Мы с Отцом и засели на несколько недель, пока этому задачнику не свернули башку. Об Отце в школе не знали, думали, что я сплошная гениальность в математике. Но все-таки задачки я решать умел. Да и другие предметы знал достаточно хорошо. Школа дала мне кругозор. Школа дала мне представление о предметах. Мне и сейчас, например, спустя очень долгое время после школы легко разобраться в географии, в литературе, в математике. После войны в школу пришли энтузиасты, тогда еще не перли туда от рабочего класса столько процентов, от крестьянства столько процентов и от вшивой интеллигенции такой процент. Тогда все было красивее, люди шли в школу, чтобы учить детей, а не зарабатывать деньги. Вот нас и учили, как надо. А все экзамены - выпускные - я сдал отлично. Плюс еще у меня был набор похвальных грамот. За каждый класс начиная со второго. Наградили меня серебряной медалью. Это, сказали, потому, что фамилия у меня не та. У меня фамилия отца - Волков, вот если бы фамилия матери - Зведрис, то тогда другое дело, тогда бы вместо серебряной медали получил бы золотую. Но с меня и серебряной было вполне достаточно. Национальные разнарядки меня мало трогали.

Пошел я в Рижский мединститут устраиваться, а мне всего один вопрос задали: "В общежитии нуждаетесь?" "Не нуждаюсь", - ответил я. "Можем предоставить, для медалистов у нас есть места в общежитии".

Все это было около 40 лет назад.

Первая лекция у нас была по анатомии.

Нас собрали в аудиторию, перед нами была кафедра, стол, на котором что-то лежало, покрытое простыней, большая доска во всю стену. В аудиторию пришел наш будущий кумир профессор Кальберг. Он сказал пару ничего не значащих слов и сдернул простыню. На столе лежал человеческий труп. Мы так и ахнули, а Кальберг вдруг оперся о труп локтями и начал лекцию. Вроде бы как иногда на перильца обопрешься и еще кулачком голову подопрешь. Приблизительно так он и начал вводить нас, олухов, в медицину.

Кальберг был блестящий оратор. И брал не голосом, он брал тем, что чувствовал полностью настроение аудитории и мог этим настроением управлять. Это он своим живым примером опоказал мне на практике - если хочешь чем-то властвовать, то сначала изучи

досконально, а потом научись передавать по теме знания другим.

Учиться в институте было очень интересно.

Между прочим, я туда для этого и пошел.

Поэтому занимался с удовольствием.

С нашего десятого класса 16-й школы было три человека - я, Эллочка и Липочка. У Липочки не сложилось с экзаменами, и моя Мать помогла ей поступить, упросив за нее декана. Липочка училась очень хорошо. Так что Матери за нее краснеть не пришлось.

Обучение было прервано ради колхоза.

Колхоз как основа Системы был превыше всего. В колхозе максимальными усилиями добивались минимального. Предпочитая показуху настоящей нормальной жизни. В это и ткнули нас носами.