Глава третья
 Юность

ЧТО МЫ МОЖЕМ СДЕЛАТЬ НА ЭТОМ ОГРОМНОМ ПОЛЕ НЕУБРАННОЙ СВЕКЛЫ

После поступления на первый курс Рижского медицинского института всех первокурсников отправили в колхоз. Мы жили в бывшем клубе на настеленной вдоль стен соломе: девушки направо, мальчики налево. Помещение было грязным и заделанным, как сказал наш руководитель Шутвинов - мастер спорта по гимнастике. Когда он выпивал сразу две бутылки водки, то мог делать стойку на подоконнике. И этаж его не волновал. Так он сделал стойку на подоконнике второго этажа, и подоконник не выдержал, а Шутвинов пошел вниз с вытянутыми вперед руками прямо на каменную мостовую. Руки почти выдержали, но все же он ткнулся лицом. Пришлось ему долго собирать свои зубы. Но он не растерялся, собрал в кулак зубы, пришел вновь наверх в ту квартиру, где все пили по-черному, стал к зеркалу и не успокоился до тех пор, пока не вставил зубы обратно. Так они у него и были - слегка кривые, но функционировали, как надо. Вообще, он человек был хороший и сердечный, ходил с нами в чисто поле к свекле - нашему страшному врагу. Колхозников мы на поле так и не увидели, а в нашу задачу входило дергать эту свеклу за промерзшие и пронизанные льдинками листья. Руки не выдерживали, они были все в кровавых трещинах и ссадинах. Девчонки плакали и от злости топтали эту свеклу своими ногами. А Шутвинов где-то долго договаривался о рабочих перчатках, которые мы получили перед отъездом. За день работы мы надергивали несколько больших куч свеклы. Куч становилось все больше, время отъезда приближалось. Но никто к нашим кучам так и не подошел на протяжении всех 20 с чем-то дней. Кроме дерганья кучкой этой распроклятой свеклы, мы еще пели, катались на лошадях, а по ночам ходили на ферму и доставали из колодца опущенные на веревках канистры со сливками, открывали канны и пили из них вкусные неразбавленные сливки. Шутвинов это все знал, но молчал. Хотя сам никогда не разрешал себе пойти с нами. Этот Шутвинов потом долго олицетворял собой для меня социалистический тип руководителя: пьющий, немногословный, от народа, безжалостный к своим подчиненным в работе на общее социалистическое дело, но душевный в индивидуальных взаимоотношениях. Так по крайней мере мне тогда казалось. Сам Шутвинов не дергал вместе с нами свеклу, но строго следил, чтобы мы дергали столько, сколько он считал нужным. Так, в трудах и заботах студенты надергали почти треть огромного поля. Кучи сиротливо возвышались над ним. Мы закончили свою работу неожиданно - пошел снег и все покрыл ровным толстым пушистым слоем. Теперь уже не надо было голыми руками откапывать эту проклятую и никому не нужную свеклу, потом елозить по промерзшим с острыми, как битое стекло, листьям, потом тянуть ее из мерзлой земли, потом... Легче все было бросить и уехать, как мы и поступили.

Так и стоит то, никому, кроме студентов, не нужное колхозное поле перед моими глазами.

На это поле наслаиваются кривые зубы Шутвинова.

Мелькают воспоминания о стогах сена, в которых мы кувыркались и радовались жизни.

Встает передо мной, как немой укор, пустующий клуб.

Вспоминается затрапезная ферма, где мы пили сливки.

И иссеченные девичьи руки.

В кровь.

И громкая песнь, с которой мы уезжали от этого кошмара.

Это только теперь я понимаю, что мы выполняли мероприятие, намеченное где-то в горкомовских кабинетах, там, где никогда не было иссеченных в кровь рук, брошенных урожайных полей, капитальных клубов, построенных ни к селу, ни к городу на семи ветрах.

Что мы могли сделать на том огромном поле неубранной свеклы?

ПЛЮСЫ И МИНУСЫ КОММУНАЛЬНОЙ КВАРТИРЫ

Судьба меня забросила в коммунальную квартиру в Риге, где я находился во время учебы на 1-м курсе Рижского мединститута и потом еще жил некоторое время. С вольницы, где меня окружали близкие и родные люди, где для меня было все можно, где мне было полное благоприятствие и преимущество, я попал в дикие и страшные ограничения, когда у тебя было маленькое местечко в общей кухне, когда в ванне можно было помыться только в определенный день, когда свет за собой надо было обязательно выключать и когда надо было аккуратно закрывать за собой входную дверь - без всякого шума и наверняка. Если ты этого не делал, то моментально всем становилось это известно, так как обитатели квартиры бдили и строго следили друг за другом.

Именно здесь я проделал одно из своих первых психологических воздействий. В двух комнатах у центрального входа жил отставник Владимир Ильич Каденер. Его жену звали все "Каденерша". Это была безалаберная полная женщина бальзаковского возраста. Ко мне она относилась очень хорошо. Последний год ее замучили гипертонические кризы. Не успевала приехать и уехать скорая помощь, как к ней вызывали следующую. И так бесконечно. Я как-то подошел к ней в кухне и предложил ее "вылечить". Она, естественно, согласилась. Я попросил ее пойти и лечь в постель. Каденерша легла. Потом я ей сказал, что немного отсосу у нее "лишней" крови, а потом покажу, сколько смог этой дурной крови выпустить. Каденерша была на все согласна. Я принес таз и показал его Каденерше: "Вот сюда". Она в ужасе закрыла глаза и уже больше их не открывала. Вот это мне и было нужно. На цыпочках я вышел из комнаты и наполнил таз водой больше чем на половину. В этом заключалось основное и столь тщательно подготавливаемое мной воздействие. Потом я принес стерильный 20-граммовый шприц, насадил на него стерильную толстую иглу, наложил Каденерше на руку жгут, ввел иглу в вену и начал медленно наполнять шприц. Когда шприц был наполнен до конца, я вытащил иглу, прижал ватный тампончик к вене, согнул ей руку и приказал крепко держать. Пока она сдавливала рукой свою ранку, я быстро отъединил иглу от шприца, со свистом вылил кровь из него в таз и даже слегка поболтал там шприцем. Возник полный таз крови. Огромное количество крови - литров так с десяток, не меньше. Вот это и было мне необходимо. Я погладил Каданершу по руке и сказал тихим голосом:

-        А сейчас, не вставая с кровати, вы можете сами убедиться, сколько ненужной крови я у вас выкачал. Теперь приступы вас оставят на несколько лет...

Каденерша открыла томно глаза. Личико ее было розовым и вполне здоровым. Я поддерживал ее со спины и слегка приподнял. Каденерша бросила взгляд в таз и обмерла:

-       Это... с меня...

-         Вся до копейки дурная кровь убрана! - Я рапортовал как на трибуне, придерживая Каденершу за спину. Она воскликнула: "Ах!", лицо ее стало бледным, как мел, и она отключилась.

Действительно, потом эти гипертонические кризы с нее сняло как рукой. А Владимиру Ильичу, который мне встретился на выходе из его комнаты, глянул в таз и замычал: "Эээээээ... эээээ... мд... оооо!", я сказал все, как есть. И очень быстро его успокоил.

Второй раз Владимир Ильич мычал в общей кухне.

Он быстро входил туда, бросал орлиный взор на кастрюли и производил ревизию, где что. И тут же, не отходя от кастрюль, в темпе завтракал, обедал или ужинал. Так он процветал на "общем котле", и никто не догадывался.

Студенты в складчину приобрели голову в анатомичке, чтобы сделать череп. Василий Александрович Кальберг - наш профессор и кумир - очень строго требовал знаний по анатомии. Я вываривал череп, когда наш Каденер пошел с ревизией по кастрюлькам и напоролся на этот череп...

ГОСПОДИ ПОМИЛУЙ.. ГОСПОДИ ПОМИЛУЙ... ПЕРЧИКА НЕ ЗАБЫЛА ПОЛОЖИТЬ?

Так в самый расцвет советской власти молился у себя дома железнодорожный генерал Семен Емельянович Гаврилов. А я слушал его молитвы и разговаривал с его женой Марией Ивановной. Она была настоящая русская красавица - статная, несущая гордо свою голову и светлая внутри женщина. Я был у них в Москве в гостях, ибо принесла меня нелегкая на похороны Сталина. Приехал я из Риги с первого курса мединститута. Мария Ивановна выслушала меня и сказала:

-        Вот и хорошо, что приехал. Но никуда не пойдешь, хватит с нас, простых людей, Ходынки. Попомни мои слова - повезут с этих похорон грузовиками задавленных людей. Тебе там делать нечего, у нас здесь спокойный район. Пойди на Новодевичье кладбище. Оно при монастыре, который основал великий князь Василий III. Там томилась Софья Алексеевна. Посмотри, о какие там надгробия у наших великих соотечественников. Чего тебе идти на похороны этого... Там и бюст его жены Алилуевой. Больше 10 лет рядом милиция стояла на посту, никого близко не подпускала, как будто дырка от пули в голове зарастет. Посмотри на могилу Собинова, Чехова...

А из комнаты раздавался голос генерала:

-       Господи помилуй... Господи помилуй... Мать! Посолить борщ не забыла?! Господи помилуй... Господи помилуй...

Мария Ивановна была для меня великим авторитетом. Она это доказала всей своей жизнью. Под ее руководством семья Гавриловых бежала от советской власти в Польшу. Нахлебались там лиха и под ее руководством возвращались. Рассказала она, как провезла туда и обратно золотые монеты, хранящиеся еще с царских времен. Туда засыпала монеты в банку с горчицей, в которую все макали хлеб, а обратно заложила в жаренную ку-рицу, лежащую открыто на столе. Вот так и миновала таможенных охотников до чужого золота.

Вот уже несколько лет семья Гавриловых приезжала на отдых в Кемери. Мария Ивановна ходила в наш православный храм Петра и Павла, жертвовала на церковь, привозила всякие там половички, коврики, а Семен Емельянович все пел красивым мужским баритоном: "Быстры, как волны, дни нашей жизни, все ближе к могиле их путь... " Наши семьи сдружились, мы часто вместе выезжали на автобусе на море. Семен Емельянович плавал, как морж, отдуваясь после ныряния и отфыркиваясь, а по его седым усам стекала чистая морская вода. Были они чистыми внутри, добрыми и хорошими людьми. Да будет им, как говорится, земля пухом.

- Господи помилуй... Господи помилуй... Перчика не забыла?

ГЛАВНЫЙ АРГУМЕНТ ДЛЯ ПЕРЕХОДА ИЗ РИЖСКОГО ИНСТИТУТА В АКАДЕМИЮ

Я заканчивал первый курс Рижского мединститута, когда в большой аудитории между лекциями появились вербовщики из Военно-медицинской академии. Они воспользовались тем, что вот-вот была должна начаться очередная лекция, и выступили с кафедры перед всем русским потоком. Нам рассказали, что Военно- медицинская академия находится в Ленинграде, что это самое старинное высшее учебное заведение страны, что там свои традиции, что она выпускает в свет военных врачей, имеющих офицерские звания и обычный врачебный диплом. С академией связаны имена всех врачебных светил СССР и России. В академии преподавали знаменитый русский хирург Пирогов и знаменитый русский врач Боткин. В академии развил свою теорию условных рефлексов Иван Петрович Павлов. Там и сейчас самая знаменитая профессура, например, академик Куприянов, Тонков, Хлопин, Савицкий, Бейер, Карчикян.

Кроме того они говорили, что слушатели академии получают очень большие деньги, которые несравнимы с нашей студенческой стипендией, и что на эти деньги можно не только жить одному, но и содержать семью.

Нам рассказывали о кафедрах академии, о самом современном оборудовании, о прекрасных общежитиях и огромной академической библиотеке.

Весь курс развесил уши.

Потом пригласили записаться тех, кто завтра окончательно может высказать свое желание поехать в Ленинград учиться в

академии.

Надо отдать должное вербовщикам - приехали в Ригу люди умные и умеющие отлично рекламировать академию, впрочем, так, как она того и заслуживала на самом деле.

С курса записалось несколько человек, включая Эдуарда Мартыновича Однакиша, Георгия Николаевича Столыгво и меня. Однакиш был лет на 10 старше нас. И если мной и Юрой Столыгво двигало желание получать знания, то Однакиш стремился обустроиться в жизни.

Я пришел домой и решил поговорить с Отцом.

Мне было чрезвычайно важно выслушать его мнение.

Мне было чрезвычайно важно во всем этом деле проявить свою собственную волю, но не следовать бездумно рекламе, какой бы она не казалась красивой и привлекательной. Если мнение Отца будет соответствовать моему, то, значит, я высказываю свою волю. Если Отец скажет нечто противоположное, то, следовательно, у меня просто-напросто не хватило ума. В таком случае я завтра просто не подойду уже больше к этим вербовщикам и все останется как есть.

Отец пришел с работы, выслушал меня и надолго задумался.

Я с трепетом ожидал его первых и главных слов.

Эти слова должны определить мою Судьбу.

Именно сейчас моя дальнейшая жизнь зависит от этих слов.

Я ждал.

Отец посмотрел внимательно на меня и сказал:

- Ты, сынок принимаешь правильное решение. Поезжай в академию и учись. Знаешь, как я в свое время стремился к учению? Вот так и ты повтори, сынок, меня. Поезжай! Там Эрмитаж, там Мариинка, там Русский музей, там Петергоф... Там Исаакиевский собор, там Медный всадник, там прекрасная архитектура... Один Невский проспект чего стоит. Знаешь, какой прекрасный Казанский собор на Невском?... Там огромный дом книги. Елисеевский магазин... Нева... Ростральные колонны... Шпиль адмиралтейства... Александрийский столб... Широкие прямые улицы... Масса кинотеатров...

Слова Отца меня ошеломили.

Господи, куда вербовщикам было до него... он меня очаровал музыкой своих слов. Я понял, что Ленинград становился городом моей Судьбы. Мнение Отца для меня было непререкаемым.

На следующий день я был первым, кто подтвердил свое вчерашнее желание поехать в Ленинград учиться в Военно- медицинской академии.

НА ВТОРОМ КУРСЕ АКАДЕМИИ ВСТРЕТИЛИСЬ ВОЕННЫЕ С ГРАЖДАНСКИМИ

На втором курсе академии гражданских парней прибыло почти половина курса, который теперь составлял около двухсот человек. Мы все трос рижан попали в первую группу, которую я, как парень в общем домашний, воспринял своей военной Семьей. Офицеры в среднем были лет на 10 старше гражданских, которым едва перевалило за 20.

Дело прошлое, теперь можно говорить открытым текстом и откровенно, но в то время я очень тщательно скрывал все свои чувства.

Самый уважаемыми и горячо любимыми у меня были и остаются в моей благодарной памяти мои старшие академические друзья-коллеги Александр Николаевич Веретенко, Павел Караченцев, Василий Куркин, Иван Жабин и Яша Хорошилов. Это от них я брал полной мерой, не боясь ошибиться, те человеческие качества, которыми они обладали - Веретенко был справедлив, Караченцев горд, Куркин смел, Жабин умен, Хороши-лов был душа. Лично они сыграли огромную роль в становлении моей личности.

Я очень уважал Антонюка и Пашкевича, которого почему-то всегда жалел и очень опасался за его здоровье.

Я всегда очень внимательно прислушивался к тому, что скажут Джурко, Зайковский, Рубин и Чашин.

Более сдержанно, но уважительно я относился к Алексееву, Харламову, Шестаку и Ничуговскому, Мокроусову и Холодному. И ничему не научился от Елисеева, Скичко и Полещука.

Кроме богатой палитры человеческих взаимоотношений, кроме бесценного опыта быстротекущей жизни, мы, гражданские, получали и военные конкретные постулаты:

- Не высовывайся!

-      Не вноси ценных предложений начальству, ибо тебе же самому придется их выполнять.

-       Всякая прямая вокруг начальства короче всякой прямой мимо

него.

-       В армии тот прав, у кого больше прав.

-       Если начальство сказало, что танк "люминевый", то так оно и

есть.

-       Если начальство приказало плоское катать, а круглое носить - то быть по тому.

-       Если начальство заставляет копать от забора до обеда, то этим оно совмещает время и пространство за счет твоих усилий.

-       Болтун - находка для шпионов.

Это была перефразировка общеизвестного постулата: "Слово - серебро, а молчание - золото".

-       Солдат спит, а служба идет.

Со своей стороны мы могли внести в общий котел наших взаимоотношений наивные гражданские постулаты:

-       Как все, так и я...

-       На миру и смерть красна...

-       Тише едешь, дальше будешь...

Все мы вместе получали прекрасное академическое образование. Сейчас я "снимаю шляпу" и выражаю профессиональную признательность и глубокую человеческую благодарность своим академическим преподавателям-учителям А.С.Чистовичу, И.С.Мгалоблишвили, К.М.Фигурнову,А.А.Казанскому, И.В.Цагарейшвили и всем остальным. Это они дали мощнейший толчок к грядущей духовной жизни, пробив ограничения-плотины в моем подсознании, сознании и надсознании. Их общее воздействие было настолько сильным и всеобъемлющим, что просто не оставляло места для потуг кафедр военного искусства и марксизма-ленинизма с их хохмами пролетарских вождей, что мир делится на "наших" и "ненаших", что кто не с нами, тот против нас, что с нашей стороны война всегда справедлива.

МУДРОСТЬ АРМЕЙСКОЙ ЖИЗНИ:НЕ ВЫСОВЫВАЙСЯ

В Красном Селе воспитывались многие поколения офицеров. С этого городка и началась моя военная жизнь. Старшина-сверхсрочник с круглым и жирным, как блин, лицом бросал нам в упор короткие бранные словосочетания. Мы сгрудились вокруг и держали в своих руках старые трехлинейки - винтовки царских времен.

В нашу задачу входило разобрать, почистить и смазать эти винтовки. Я в душе торжествовал и ликовал. Это для меня было раз плюнуть. Отец научил меня обращению с оружием, и я сейчас гордо выпячивал грудь и считал себя непревзойденным авторитетом.

За считанные секунды я разобрал винтовку, разложил все ее части перед собой на специальном деревянном столе, взял ветошь, тщательно протер и вычистил каждую детальку, потом смазал ровным тонким слоем масла, собрал винтовку и с торжеством в душе самым первым направился к старшине сдавать свою работу.

-          Х.... о! - сказал старшина, достал спичку и выковырял

старую ружейную смазку из риски болта, крепящего металлическую накладку на приклад.

-      Переделать все!

В то время я еще не знал, что склонность к грубости характеризует собой алкоголиков, считающих свой юмор высшим достижением ума. Я еще не знал, что круглое жирное лицо в той же мере характеризует жулика, который ворует в основном на выпивку и на закуску. Многого в то время я еще не знал и поэтому смертельно обиделся. Пошел за сарай, сел на солнышке и начал размышлять. По моим умозаключениям выходило, что со мной поступили несправедливо, но я сам был тому виной. Не следовало высовываться впереди других. Поэтому сейчас я сидел и ловил на слух продвижение объема работы: я слышу, как периодически старшина говорил короткое бранное слово каждому приносящему вычищенную винтовку, слышал, как он комментировал кончик спички с кусочком застывшей смазки и постепенно успокаивался. Так прошло около двух часов. Я выглянул из-за сарая и увидел, что осталось всего человека 3 - 4, ковыряющихся у стола. Остальные сидели на виду у старшины под деревьями. Медленно и спокойно я направился к старшине и, протягивая ему винтовку, к которой так больше и не прикоснулся, спокойно и размеренно перечислил весь объем проделанной работы, прибавив и выковырнутую им застывшую смазку с приклада. Старшина красиво и профессионально разобрал винтовку на части, артистически разложил их перед собой, очень быстро собрал вновь и сказал такие слова:

-        Вот теперь другое дело, сразу видно, что поработал не за страх, а за совесть, мать твою так!

МУДРОСТЬ АРМЕЙСКОЙ ЖИЗНИ: ПРИКАЗ - ДЕЛО СВЯТОЕ, НО ЕГО ВЫПОЛНЕНИЕ ЗАВИСИТ ТОЛЬКО ОТ ТЕБЯ САМОГО И НИ ОТ КОГО ДРУГОГО

По Красному Селу силами новобранцев было организовано круглосуточное патрулирование. Мы с Юрой Столыгво попали в патрули. Меня назначили старшим и выдали старую шашку, которую мне надлежало всю ночь носить на боку. Кроме того, на левый рукав шинели нам навесили красную повязку с нанесенным на ней белой масляной краской словом "патруль". Нас инструктировали отдельно от других, ибо нам предстояло выполнить особо важное, почти государственное важное задание по охране и обороне. Инструктирующий офицер, обращаясь почему-то только ко мне, говорил:

-          Время сейчас напряженное, перед вами особое задание, ответственность на вас очень большая...

А я глядел в воду, глядел и думал о том, что сколько еще раз такие слова мне будут говорить и заставлять этими словами из кожи лезть вон ради чужих интересов и чуждых мне идей.

-          ...очень большая... Вам надлежит всю ночь без перерыва ходить и охранять дачу нашего генерала...

Это теперь я понимаю, что охранять всю ночь без перерыва в мирное время запрещено уставом, что требуется смена и так далее.

-        ...нашего генерала... Сейчас мы пойдем туда и определим для вас маршрут движения.

Мы с Юрой остались в одиночестве. Офицер ушел. Перед нами была генеральская дача. У меня на боку болталась "селедка", как в то время называли саблю. Юра смотрел на эту саблю такими глазами, что я не выдержал и предложил:

-       Давай бери и вешай на себя! Утром перевесим.

Юра быстро навесил себе саблю и пошли в очередной раз вокруг дачи. Рядом были ухоженные газончики, на которых стояло несколько копен сена.

-       И долго ты так собираешься ходить? - спросил я Юру.

-       Всю ночь, как приказано, - последовал ответ.

-       Ну и дурак! Подумаешь "важное правительственное задание"! Мы что с тобой - слуги или охранники дачи у этого генерала?!

-      Но мы получили боевой приказ!

-        Получить-то получили, но нам же его выполнять. Думаешь, что ночью кто-нибудь придет нас проверять - черта с два, все будут дрыхнуть, а нам здесь целую ночь ходить, а потом еще целый день вкалывать. Пошли они со своей дачей. Идем вон в тот стог, только будем забираться вовнутрь, чтобы не оставить видимых следов. Вперед. Я старший, и этот приказ будешь выполнять.

На утро в шесть часов мы уже полностью отряхнули друг друга от сена, я перевесил саблю с Юры на себя, и мы начали обход генеральской дачи. Издали мы услышали, как кто-то подходит. Это шел инструктирующий нас офицер. Потом мы узнали, что он был замполит всех сборов.

-       Ну как - без происшествий?

-       Так точно! А когда нам отдыхать? - спросил я.

-         О каком отдыхе может идти речь?! У вас сегодня боевая подготовка, дело святое, пропускать нельзя. Отдохните до завтрака... Ваш святой долг... Родина... Приказ... Бу-бу-бу... В первых рядах... защитники.

МУДРОСТЬ АРМЕЙСКОЙ ЖИЗНИ: НЕ КЛАДИ ЖИВОТ НА АЛТАРЬ ОТЕЧЕСТВА ПО ПУСТЯКОВЫМ ТРЕБОВАНИЯМ ВРЕМЕННЫХ НАЧАЛЬНИКОВ

Это было в Красном Селе. Наш взвод только что пришел с полевых занятий, ноги гудели, мы уже допьяна надышались воздуха, до обеда оставалось несколько часов. Мы стояли в строю перед своими палатками, а начальство совещалось в стороне. Наконец, наш старшина подошел и душевно так сказал:

-         Ребята! Я понимаю, что вы устали. Но дело есть дело. Ожидается московская инспекция, на вас вся надежда. За пару часов до обеда вы должны перенести вот эту кучу песка в сторону, метров на 50 или чуть больше. Чем скорее сделаете, тем быстрее начнете отдыхать и готовиться к обеду.

-       Сделаем, старшина, кровь из носа, но перенесем...

И еще слышалось что-то подобное. Я быстро разделся до майки, схватил лопату и пошел махать ею, накладывая песок в ведра. Каждый, кто носил, тащил сразу два ведра. Это было очень трудно - почти мальчишки несли бегом два ведра сырой земли. Мы работали с шуточками, из нас фонтанировал энтузиазм, да иначе и быть не могло - сказывалось все: возраст, желание отличиться, ожидание времени обеда и чувство долга. Все это вместе заставляло нас меняться местами и вкалывать, как проклятым.

-      Все, ребята, больше не могу, - сказал Юра.

-        Ты что, с ума сошел?! Не отставай, - на него все набросились, и Юрка, поохав, снова впрягся и работал, как проклятый, вместе со всеми. Вот в эти минуты я понял, что значит выражение "на миру и смерть красна". Ладони рук мои были "сорваны" и превратились в один сплошной кровавый мозоль, из-под которого сочилась сукровица, зад был буквально в мыле, организм - полностью обезвожен, перед глазами вспыхивали кроваво-красные круги, поясница одеревенела, язык стал сухой и шершавый, он цеплялся за сухие десны во рту, дыхание со свистом ходило туда-сюда. Наступило время обеда, а мы все вкалывали, как бешеные. Эта адская работа под открытым летним Солнцем стала у нас уже самоцелью. Никто не думал, что пора кончать эту мудистику, никому даже в голову не приходило, что можно бросить все к чертовой матери и остановиться ради самих себя. Мы двигались, как автоматы, и, как зачарованные, смотрели на все уменьшающуюся гору сырого песка. Наконец мы с Юркой вдвоем - одному уже не было сил - оттащили последнее ведро с сырым песком. Все остальные ребята просто лежали вокруг на земле кто как.

-       Пожалуй, тонн 50 будет, - сказал чей-то унылый голос.

Остальные понуро молчали, сил разговаривать не было.

Обед давно был просрочен.

К нам подошел старшина и без всякого строя так, как придется, заставил нас встать и поплестись на обед. В душе было муторно, и я никак не мог сказать сам себе, что с нами произошло - геройство или надругательство. На следующий день другие дураки перетаскивали песок на старое место. Они работали с таким же энтузиазмом.

Вдруг раздались крики: "Волков, Волков - на выход! К тебе приехал отец!" Отец был в железнодорожной форме с погонами "майора". В это время он работал в Двинске и был первым директором открывшегося там железнодорожного техникума. Мы стояли обнявшись долго-долго, молча ощущая любовь и силу друг друга. "Держись, сын! Не тушуйся!" Через полчаса мы простились...

ЖЕСТОКИЕ ШУТОЧКИ МУЖСКОГО ОБЩЕЖИТИЯ ВЫЗЫВАЮТ РЕЗКИЙ ПРОТЕСТ В МОЕЙ ДУШЕ

Наш курс подразделяется на офицеров, которые живут на квартирах, и на рядовых, пришедших с гражданки. Рядовые слушатели располагаются в общежитии - здании бывшего Пироговского музея. Это двухэтажное здание с маковкой посредине является, с моей непросвещенной точки зрения, архитектурным памятником Санкт-Петербурга. В нем на втором этаже в комнатах по 8-12 человек живет рядовой состав нашего курса. У каждого есть кровать: на крупноячеистой металлической сетке лежит ватный матрас, покрытый полушерстяным фиолетово-темным, как ночное небо, одеялом. Рядом с кроватью располагается тумбочка - иногда персональная, иногда на двоих, когда как. Перед входом стоит канцелярский стол с несколькими стульями. Но у нас есть у каждого свои табуретки, на которую мы аккуратно складываем свое военное обмундирование: сначала брюки, потом гимнастерку и сверху свернутый ремень. Пилотку мы пристраиваем кто как захочет, а сапоги стоят рядом с тумбочкой, и на голенища сапог навернуты портянки, чтобы сохли. Кровати мы аккуратно заправляли таким образом, чтобы со стороны головного конца выглядывала поперек кровати белая простыня, а подушка стояла бы чуть дальше от полосы простыни и уголки подушки были бы заправлены вовнутрь. Все кровати в комнате должны были быть заправлены однообразно - это было весьма важно, как я понимал, с политической точки зрения, ибо строже всех с нас требовал однообразия замполит.

Иногда в общежитии ребята устраивали друг другу весьма жестокие розыгрыши. Например, заснет кто-нибудь воскресным днем и никому не мешает. Тогда несколько человек быстро рвали кусочками бумагу и вставляли обрывки между пальцами стоп. А потом одновременно поджигали эти бумажки, которые сначала воспламенялись, а затем, когда человек начинал быстро-быстро двигать ногами, гасли с неприятным запахом. Это называлось "крутить велосипед". Некоторые возбуждались и, радостно прихохатывая, участвовали в этих жестоких играх. Я никогда не участвовал в них и всегда вслух высказывал свое неудовольствие. Громко. Не боясь назвать закоперщиков по имени. Видимо, мое отношение в конце концов погасило интерес к таким штучкам. Тогда я еще не знал, что так прорывается в наше сознание тюрьма со своей жестокостью и хамством.

Как бы там ни было, но здание бывшего Пироговского музея вошло в мою благодарную память навечно.

И я был несказанно удивлен, когда приехал в Ленинград на 20-летие окончания Академии и вместо него увидел стеклянно- пенальный коробок многоэтажной гостиницы "Ленинград". Извините меня за грубость, но из песни слов не выбросишь. Все в один голос говорили: "Вот засранцы, такое здание сгубили... Неужели нельзя было этот проклятый "Ленинград" поставить куда-нибудь подальше... Места свободного же до хрена и больше!" А я еще почему-то прибавил: "Гореть оно будет синим пламенем и очень даже скоро!"

Увы, Ленинград 70-х годов резко отличался от того города, который я помнил в пятидесятые. Город стал безликим. В нем не было прежнего шарма. Здания стояли облупленные и заброшенные. Не буду продолжать, потому что на ум приходит старый анекдот о лестнице в Одессе, ведущей от Дюка вниз к морю. Встретились два старика, и говорит один другому: "Разве это бывшая лестница?!... И ступени выше и подниматься труднее..."

Я учился в Академии пять лет, память моя хранит много дорогих моему сердцу и моей душе воспоминаний. И среди них - небольшой старинный петербургский домик - бывший музей Пирогова. Никто меня не убедит, что архитектурную память надо бросать в жертву голому прагматизму.

Я останусь все равно при своем мнении: уничтожать историческую память - это величайшие глупость и грех.

ЮРА ДМИТРИЕВ СОБИРАЕТ СВОЙ ОЧЕРЕДНОЙ ЧЕМОДАН С БЕЛЬЕМ. ЕСЕНИН. МЫ ВСЕ, КАК ЩЕНКИ, ПОНЕМНОГУ ПЕРЕБОЛЕВАЕМ ЧУМКОЙ ЭТИХ СТИХОВ

Юра Дмитриев - небольшого роста блондин с Суворовским хохолком на голове. Он суетится и долго собирает чемодан. Сопит, перекладывает белье с места на место. Работает уже целое утро без отдыха. День воскресный. Вдруг Юра застывает и приятным баритоном начинает читать стихи Есенина, с придыханием, с завыванием, но здорово!

Заметался пожар голубой,

Позабылись родимые дали...

А я его перебиваю вопросом, возникшим ни с того, ни с сего:

-       Юра, что это за чемодан? Какой раз вижу и все забываю тебя спросить - почему он вдруг появляется, а потом исчезает?

-       Я собираю грязное белье и отправляю матери в Новосибирск для стирки. Мать моя акушер-гинеколог, всех знаменитых людей на свет принимает. Вот и актера, кто играет Григория Мелехова в "Тихом Доне", приняла... Она постирает, а потом присылает мне обратно. Слушай и не перебивай...

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить...

Тут включается и второй Юра - Юра Столыгво, они хором ведут почти песнь - стихи Сергея Есенина:

Был я весь - как запущенный сад,

Был на женщин и зелье падок...

Я перебиваю их дуэт очередным вопросом, теперь уже к другому Юре:

-       Рита сегодня придет?

Юра вздыхает, подходит к стенке, сжимает кулаки и бьет по стене изо все силы голым кулаком. На стене размазывается кровь. Кулак в сплошной ссадине. Я беру у себя из тумбочки чистый глаженный платок и укутываю Юркин ревнивый кулак. Потом иду в туалет, беру ведро и тряпку и замываю стену. Без лишних слов. У

Юры с Ритой любовь. Но мне кажется, что она более прагматична, а он очень романтичен. Каждому - свое. Я называю ее по имени- отчеству: Маргарита Саввична. Вообще с ней связана одна история. К нам пришла группа девиц на бальные танцы, у нас кружок этих бальных танцев. Но я прекрасно понимаю, что они все пришли с нами перезнакомиться. Поэтому отношусь к ним спокойно, иногда с юмором. Как и в этот раз.

Подбегает ко мне Юра и просительно так говорит:

-        Саша, уступи мне танец с Ритой.

А я ему на полном серьезе, но со смехом внутри, отвечаю:

-         Что ты, что ты, Юра. Закон есть закон, мне положено с ней танцевать - и все. И вообще мы с тобою раз и навсегда должны решить этот вопрос: кому она принадлежит? Бери две спички, будем с тобой тянуть: кому достанется короткая, тот уходит без слов. Давай.

Смотрю, мой Юра действительно достает спички, ломает одну пополам, берет еще одну целую, долго-долго их притирает между пальцами и дрожащей рукой протягивает мне. А я смотрю на него и мысленно вижу длинную спичку, хохочу: "Вот эту!" Юра покрывается бледностью и начинает отводить руку со спичками. "Стой, стой, родимый! Давай сюда мою длинную спичку!" Забрал я у Юры спичку и забыл. А он ходит следом и канючит: "Саша, Саша, уступи... Саша, Саша, уступи..." Надоело мне это в конец. Я и говорю ему: "Никто и не покушается. Да я просто пошутил. Иди ты со своей Маргаритой Саввичной подальше, надоел мне хуже горькой редьки!" "Саша, правда?!... Саша, правда?..."

Вот сейчас до чего дошло дело с этой любовью.

Дела.

Юра Дмитриев заканчивает паковать свой чемодан. Я становлюсь рядом с ним и упираюсь в крышку коленкой, он защелкивает замки. Из коридора раздается: "Ты меня не любишь, не жалеешь, разве я немного не красив..."

Мы все, как щенки чумкой, понемногу переболеваем Есениным.

Я ЧУВСТВУЮ В СЕБЕ ВСЕПОБЕЖДАЮЩИЕ СИЛЫ, ЗА

ЧТО И ПОЛУЧАЮ ПО ЗАСЛУГАМ

В парке ЦПКиО динамики орали, как сумасшедшие. Они были установлены на каждом столбе и на каждом углу здания. В голове гудело от такого оглушительного патриотизма, но нас больше интересовали пирожки с мясом и мороженное.

Настроение было отличным - в карманах лежало по несколько еще нерастраченных десяток и по увольнительной до 21.00.

А впереди был целый день развлечений - можно было поиграть в настольный теннис, можно было пострелять из воздушной винтовки, можно было поболтаться в парке среди огромной массы людей...

Мы - это Славка Крылов, Олег Цепков и я.

Цепков был повыше меня ростом, он всегда что-то напевал музыкальное и романтичное, а голос у него был нежным и высоким.

Крылов был пониже и покрепче всех нас, этакий крестьянский

сын.

Я же был нечто среднее между ними.

Весь этот шум-тарарам, вся эта гуляющая вокруг толпа, наша личная свобода до 21.00 подействовали на меня чрезвычайно возбуждающе.

И я слегка сошел с катушек, то есть забыл про то, как должен себя вести на людях. Я должен был проявлять сдержанность, мне нельзя было "включать" свои природные силы.

Но я обалдел.

Забыл все на свете и громко воскликнул:

-          Ребята! Заказывайте любое желание! Я его сейчас вам исполню, не сходя с места!

-         Чего-чего? - с удивлением и непониманием переспросил Славка.

-       Я сейчас смогу выполнить любое ваше желание! Сейчас я все смогу выполнить для вас... Не теряйте времени... скорее! скорее!

Теперь уже включился Цепков;

-       Вон яхта уходит в залив, - проговорил он нежным голосом, - верни ее, заставь подойти к берегу и покатай нас на ней!

Для меня это было парой пустяков.

Я уже отшифровал там самую отзывчивую душу и уже знал, что ее зовут Валя. Ей я и закричал во всю глотку: "Валя! Валя! Валя!" и при этом еще махал именно в ее сторону руками.

На глазах моих пораженных друзей яхта начала разворачиваться и направилась обратно в нашу сторону.

-       Сюда, Валя! Я здесь не один! - орал я что было мочи.

Яхта подошла и с шелестом ткнулась носом в берег. Я запрыгнул в нее первым. Поздоровался сердечно с Валей, которая оказалась очень симпатичной девушкой, потом по одному представил всем, кто был на яхте:

-       Это Слава... - Это Олег... - подумал и добавил, - и я - Саша...

Яхта скользила по Финскому заливу в район какой-то банки.

В 21.00 мы зажигали на острове костер. Потом ели консервы и пели. А потом все заснули под огромным брезентом.

Назад мы возвращались только к 12.00 следующего дня.

В ЦПКиО по всему берегу на расстоянии 100 метров друг от друга стояли наши слушатели. Вдоль берега ходили два спасательных катера, на которых копошились люди с баграми в руках.

Среди этой неразберихи метался наш горячо любимый и глубокоуважаемый начальник курса подполковник Кулагин Александр Михайлович.

Яхта пристала к берегу. Я вышел первым. Кулагин бросился ко мне, горячо и порывисто обнял меня: "Саша... Саша... живые, слава тебе, Господи. Десять суток строгого ареста на гауптвахте! Немедленно!" Так я и попал на старинную Санкт-Петер-бургскую гауптвахту, да еще в камеру, в которой в свое время отсиживал срок поручик Михаил Юрьевич Лермонтов за дуэль и в которой отсиживал срок Валерий Чкалов за пролет на самолете под Невским мостом... На том месте я и перестал импульсивно использовать свои силы.

МОЙ РАЗГОВОР С АКАДЕМИКОМ ЛЕОНОМ АБГАР ОВИЧЕМ ОРБЕЛИ МНЕ ДО СИХ ПОР ДО КОНЦА НЕ ПОНЯТЕН: СЛУШАТЕЛЬ 3 КУРСА И КОРИФЕЙ НАУКИ

Наша группа посетила кафедру Орбели. Нас сопровождал ассистент в чине полковника медицинской службы, в русской бороде, что для того времени было полностью необычно. Мы слонялись между самописцами, на которых еще наверняка писал Иван Петрович Павлов. В общем, не было ничего сногсшибательного. Но до поры, до времени.

Вдруг ко мне подошел другой ассистент, по-моему, имеющий звание полковника. Леон Абгарович Орбели был генерал, но это высшее звание с ним просто не вязалось, звание давалось тем, кто ходил по грешной земле, а Орбели был для меня в заоблачных высотах. Вот бы посмотреть на него. - С вами очень хочет побеседовать академик, - вежливо так сказал полковник, сказал, как равному себе, и это в то время, когда у меня вообще никакого звания не было, а одно название: слушатель академии.

-      Пройдемте, пожалуйста, в его кабинет.

Я последовал за ассистентом кафедры в кабинет самого Орбели. Орбели сидел за громадным столом. Он поднялся мне навстречу и сказал, указывая в мягкое кресло:

-         Садитесь, пожалуйста. - Это было так необычно и столь удивительно для нашей полуармейской академической жизни, что я стоял истукан-истуканом. Глаза Орбели горели негасимым огнем. Они были пронзительными, яркими и, как мне показалось, черными и глубокими. Орбели, не садясь, повторил:

-       Садитесь, садитесь, пожалуйста. Как вам здесь понравилось?

В ответ я что-то пробормотал вежливое и непонятное, что-то

вроде большого количества приборов или похожее.

Орбели внимательно смотрел на меня. Так я научился смотреть на людей только через 30 лет. И с высоты прожитого мною могу сказать, что Орбсли ВИДЕЛ. Это означает, что он смотрел сквозь время и пространство и видел многое из того, что для простых смертных остается тайной за семью печатями.

-       Я хочу предложить вам работать у меня на кафедре.

Вот это да! Не было ни одного слушателя, который бы не мечтал остаться работать на кафедре в академии: столичный город, высокая культура, возможности для научного роста... Господи, чего только не было... Но тут произошло еще более невероятное. Мой голос отвечал, а я сам не понимал, что говорю:

-       Это не мой путь, я должен пройти свой путь в жизни.

-       Я так и думал и не ждал от вас иного ответа. Вы сами откуда?

-      Из Латвии, из Риги.

-          Передавайте поклон своим родителям, они вырастили хорошего сына. Желаю успехов!

Орбели встал и протянул мне через стол свою руку, которую я пожал в каком-то трансе, и вышел из кабинета. Юра спрашивал меня:

-      Чего тебя вызывали?

-        А так, - отвечал я, - ничего особенного, связано с научной работой слушателей...

Этот ответ Юру успокоил. Никто даже не заметил моего отсутствия. Когда группа выходила с кафедры, то ассистент- полковник попрощался со мной взглядом. Я очень даже хорошо понял его взгляд. Тем же я и ответил. А потом все как бы забыл на долгое время суеты и обустройства в жизни.

Я ОЧЕНЬ ТОСКУЮ ПО СВОИМ БЛИЗКИМ ЛЮДЯМ И ПОНИМАЮ РАЗ И НАВСЕГДА: СЕМЬЮ ЧЕЛОВЕКУ НЕ МОЖЕТ ЗАМЕНИТЬ НИ ТОВАРИЩЕСТВО, НИ КОЛЛЕКТИВ И ИДЕОЛОГИЧЕСКАЯ ОБЩНОСТЬ

Я очень тоскую по бабке, Матери и Отцу.

Часто вижу их, мысленно говорю с ними, прошу у них совета. Мне часто снится Кемери, кемсрский парк и пляж на берегу залива. Эти сны все больше и больше вытесняют детские сновидения про Кисловодск и Ташкент. Иногда все это мешается и видится во сне общим и единым целым.

Каждый слушатель по-своему готовится к отпуску.

Я записываюсь в очередь и покупаю в магазине на Невском телевизор "Знамя" с большим экраном. Эти телевизоры пришли на смену КВН-ам с маленьким экраном и громадной линзой, наполняемой водой.

Кроме того, у меня в чемодане несколько палок колбасы сер- вилат и длинные куски сливочного масла. Я покупаю эту роскошь в Елисеевском магазине в несколько заходов. В Кемери очень туго с едой. В Риге не лучше. Мне почему-то кажется, что весь Советский Союз представляет из себя огромную кастрюлю молока. Молоко отстаивается в пенки. Пенки все тщательно снимают и направляют куда-то вверх, а остальное распределяют между Москвой и Ленинградом. Москве в первую очередь, а Ленинграду во вторую. В очередях к прилавкам магазинов в Ленинграде я иногда краем уха слышу реплики: "Понаехали тут нищие, из-за них все эти очереди и образуются..." Не знаю почему, но эти реплики меня очень задевают за живое, но я помалкиваю и не выступаю, стесняюсь своей военной формы одежды с погонами рядового слушателя Академии. На углу Литейного и Невского - если идти по Литейному, то на другой стороне Невского - располагается моя любимая забегаловка, где всегда можно покушать сколько хочешь сосисок с капустой. Я мысленно всегда напеваю: "Сосиски с капустой вкуснее всех блюд..." и сожалею, что такого не найдешь ни в Кемери, ни в Риге.

На поезд в Ригу меня провожают несколько академических друзей. Все мы весело и легко вталкиваем телевизор в такси, а потом взгромождаем его на третью полку в вагоне. Поезд отходит от перрона, а на нем остаются мои друзья - Женька Карлов... Вовка Гущин...

А я уже предвкушаю радость встречи со своей семьей.

И не могу понять некоторых своих сослуживцев, которые "считаются" с родителями и особых подарков домой не везут. Я лично готов отдать для своей семьи все. И это убеждение настолько сильно во мне, что оно идет во мне через всю мою жизнь без всякого изменения. Точно так же я буду думать и в 30 лет, и в 40, и в 50...

Поезд подходит к Риге.

Я одним махом, как пушинку, снимаю с полки телевизор и волоку его к выходу.

На перроне я вижу Мать и Отца.

Все. Я отключился от всего на свете, кроме взаимоотношений со своими близкими и родными людьми.

Даже в свои 20 с небольшим лет я понимаю, что семью человеку не может заменить ни товарищество, ни коллектив и идеологическая общность.

Внизу нас ждет санаторская "Победа". За рулем сидит Имант - наш Кемерский. Соображает он туговато. Мы выезжаем из Риги через переезд, у которого образуется пробка. Впереди стоит легковая машина. Имант останавливает "Победу" почти впритык. Что-то заставляет меня оглянуться назад. На нас "наплывает" огромный автобус. Не знаю, но что-то во мне срабатывает и я кричу Иманту: "Выруливай на тротуар! Скорее! Выруливай! Скорей! Скорей!" Имант послушно выкручивает руль почти до самого отказа вправо и бьет по газу. Машина рывком выскакивает на тротуар, а сзади раздается скрежет металла - автобус врезается в ту, что была впереди нас. А мы уже не останавливаясь едем в Кемери...

МОЙ ДРУГ, УНИВЕРСАЛЬНЫЙ СПОРТСМЕН, БЕЖИТ, КАК ЛАНЬ

-        Дай, красавчик, десять рублей, а то хуже будет! - так сказали две девицы поздно вечером на Невском проспекте, а вокруг не было ни души. И с обеих сторон сделали ему "коробочку" - прижались справа и слева. Женька сначала оторопел, потом слегка струхнул, а затем пошевелил своими крутыми плечами - он ведь был универсальный спортсмен и имел первые спортивные разряды по борьбе, штанге и гимнастике. Девицы покатились в разные стороны и заверещали дурными голосами: "Сумочку, сумочку украл! Спасите! Караул! Вор сумочку вырвал из рук!" Из-за угла дома вынырнул милиционер и со словами: "Пройдемте, гражданин!" ухватил Женьку за руку и поволок за собой в отделение милиции, девицы где-то по дороге отстали и исчезли, а Женька попал за барьер в милицейском отделении. У него была масса нарушений: во-первых, он опаздывал из увольнения; во-вторых, находился в увольнении в гражданской одежде. Все это заставило его долго молчать и ждать момент, когда от него слегка отвлекутся. Такой момент настал. Женька сделал обратное сальто, перелетел в воздухе через злополучный деревянный барьер, выскочил из отделения и, отталкиваясь от грешной земли, как ангел на взлете, бросился убегать прочь. Его быстро нагнали, надавали тумаков и заставили все честно рассказать. После этого позвонили на наш третий курс, где я был ответственным дежурным по курсу в общежитии.

-       Дежурный по курсу слушает!

-       Есть у вас на курсе такой слушатель Карлов?

-       Да, есть.

-       А как он выглядит?

-        Скажите, кто со мной говорит? Вас слушает дежурный по курсу слушатель Волков.

-       Это из отделения милиции. Так как он выглядит?

Я такое отчаяние послал в трубку: "Что с Женькой?!", что на другом проводе заговорили по-человечески:

-         Да не волнуйтесь вы так, жив ваш Женька. Он попал в отделение милиции. Если действительно ваш, то приезжайте и заберите его. Мы здесь с ним уже разобрались.

Второй раз меня приглашать не пришлось.

Я вызвал по телефону такси и в темпе вызволил своего друга.

На курсе так никто ничего не узнал.

Лично я - не предъявил Женьке никаких претензий, даже для полного успокоения рассказал и свою историю о том, как мне пришлось бежать с поля боя. Я пошел в гости к Гофманам, которые жили на площади Льва Толстого. Во главе семейства там был член-корреспондент Академии наук СССР - Валентин Людвигович Гофман из русских немцев. Дочь его Нина Валентиновна была уже только доцентом, внучка Маша - простым инженером, внук Дмитрий - шаловливым школьником. Еще у Валентина Людвиговича был знаменитый для Кемери сын Игорь Валентинович. Он был профессором-математиком, но одновременно был в прекрасных отношениях со своими четырьмя женами. В санаторий "Кемери" он как-то приехал с тремя женами и любовницей. И все без всякого исключения его любили и уважали. Игорь Валентинович был человек занятой и деловой. Как-то в теплейшую летнюю пору он пришел к нам домой и попросил меня уделить лично ему полчаса. Я с интересом согласился. Игорь Валентинович повел меня в обувной магазин.

-        Саша, какие женские туфли тебе здесь нравятся? Я лично в этом совершенно не разбираюсь. Помоги мне, пожалуйста, выбрать приличную пару. - Вот эти, Игорь Валентинович!

-         Большое спасибо! Ты даже не представляешь, как меня выручил.

Профессор Гофман, доктор физико-математических наук, обратился к продавщице: "Голубушка! Мне, пожалуйста, эту пару обуви. Дайте мне 36, 37, 37,5 и 38 размеры." Вот это был настоящий джентльмен!

Перед тем, как зайти к Гофманам, я забежал в магазин за тортом. Там двое мужчин с меня, ростом "терли" женщину и что-то тащили у нее из сумки. Я их растолкал, купил торт, начал выходить... и ахнул: сзади меня настигал огромный детина, впереди стоял второй, а с боков налетели еще двое. Тому, что в дверях, я дал прямым по горлу, пробежал по нему и побежал быстрее Женьки Карлова прямо до двери Гофманской квартиры...

АМБУЛАТОРНАЯ ДИАГНОСТИЧЕСКАЯ ХИРУРГИЧЕСКАЯ ОШИБКА

Нас подвели очевидность и формальная логика.

Я во всем полагался на дежурного хирурга майора и смотрел ему в рот, исполняя все его указания по мытью рук и наложению швов.

Мы познакомились после того случая у нас с Юрой Столыгво. Юра любил строить позы, показывая свои мышцы. Ему было что показать, вот он и демонстрировал их по любому поводу. Мне же от моего деда Ивана была дана сила, а от деда Якова я унаследовал голову. Но иногда дед Иван во мне перевешивал. Тогда в ответ на Юрины приемы я ему показал свой. Юра взлетел под потолок, взмахнул там, как чайка, крыльями-руками и рухнул прямо на металлический угол студенческой кровати. Я с тихим ужасом смотрел, как его бровь расходится все шире и шире, образуя кровавый промежуток. Юра только удивленно моргал глазами и смахивал большие капли крови. Вот тут во мне и проснулся дед Яков. Я в диком темпе сунул ему в руку вафельное полотенце, прижал его руку к брови, схватил за другую и поволок через три ступеньки на хирургический амбулаторный прием.

Вот так я и познакомился с майором медслужбы.

Он взглянул на нас, потом распорядился, чтобы я немедленно начинал мыть руки и готовиться к наложению швов. Когда я надел на себя стерильные хирургические перчатки, майор сказал:

- Бери иглодержатель, иглу, вдевай шелк и шей бровь сам. Ты ее рассек, тебе и сшивать!

-       А как же с анестезией? - пролепетал я.

-        Запомни - сразу после травмы на протяжении десятка минут не требуется никакого обезболивания, ткани обезболены самой травмой, но нужно действовать быстро и оперативно. Вперед. Рука у тебя должна быть легкой - ишь ты какой шустрый и быстрый! Рана заживет очень быстро.

Через несколько дней я снял швы и на этом эпопея с Юриной бровью завершилась, но продолжалось мое профессиональное знакомство с майором.

Мы вместе дежурили.

В кабинет зашел среднего роста молодой мужчина. Он все время показывал на свою голову и говорил про какую-то-драку с ножами. В голове была маленькая резанная ранка около полутора сантиметров. Майор долго пальпировал голову и так, и этак. Я тоже попробовал пальцами. Под ними чуть расходилась кожа, но кость черепа была гладкой и не имела никаких дефектов. На этом парне и завершилось дежурство. А на следующий день

майор встретил меня чернее тучи. Он рассказал, что буквально через час после того, как парень побывал у нас, он упал на улице и скоропостижно скончался. В голове его торчал обломленный "заподлицо" клинок более 15 сантиметров длиной.

Мы допустили грубую диагностическую хирургическую ошибку.

-       Запомни это на всю жизнь! - сказал мне майор.

-       Запомню, - обещал я, - но и безошибочность уже ничего бы не изменила.

-          Ты кончай эту демагогию. Хирург не должен ошибаться. Да и сам врач должен делать для больного все, что в его силах. Врачу нельзя допускать профессиональных ошибок. Ты еще молод и не понимаешь, как я все это переживаю. Учись сейчас на чужих ошибках, так вернее...

Кроме амбулаторного хирургического приема меня со страшной силой влекла публичная библиотека имени Салтыкова-Щедрина. Я ее всегда называл любовно "Салтыковка". Там я сидел часами и вчитывался в работы Бехтерева, там я брал толстые фолианты русских пословиц и поговорок и в буквальном смысле слова блаженствовал, ощущая мощь мысли, мелодичность слова и силу воздействия на человека. Работы Бехтерева открывали мне таинственный мир человеческих взаимоотношений, воздействия людей друг на друга при помощи слова, поз, символов.

Но я еще был слишком юн, мне хотелось действовать руками, мне очень импонировали моментальные осязаемые результаты. Это было время деда Ивана. Я знал, что придет и время деда Якова.

Каждому овощу свое время - любил повторять мой Отец.

САМОВОЛКИ - КТО КУДА, А МЫ НА УРГЕНТНУЮ ХИРУРГИЮ

Моя юность уходила безвозвратно.

Но ощущение крыльев за спиной не исчезало.

А на розовых очках, через которые я смотрел в жизнь, появились лишь отдельные трещинки. Слава Богу, что в моей жизни так и не дошло до черных очков... Были розовые - каюсь, но потом возникли нормальные с обычной коррекцией и коэффициентами поправок на людей и на ситуации...

Мы уже жили в другом общежитии, тоже на Пироговской набережной, но в угловом доме из целой ленты домов вдоль Невы. Из него был виден наш родной Пироговский музей. Окна нашей комнаты выходили прямо на него, а под окнами были

сплошные полосы от резиновых подметок - это все возвращались в общежитие после самоволки и шаркали ногами по стене, прежде чем влезть в оставленное открытым окно...

Иногда слушатели даже опаздывали на занятия, но все делали вид, как будто опоздавший задержался в коридоре, а не мчался галопом через весь город от своей любимой девушки. Так было всем спокойнее - и нашему начальству, да и нам самим.

Именно так Володя Гущин опоздал на занятия по хирургии.

Высокий, красивый - своими профессиональными знаниями, черноволосый с мощными красивыми руками, на которых халат был закатан выше локтей, преподаватель общей хирургии Мгалоблишвили растолковывал нам суть и предназначение мо-чеприемников. Выбор был потрясающе богат - рядом с современными лежал на столе и старинный и принесенный из настоящего Пироговского музея кожанный мочеприемник.

В этот момент, когда Мгалоблишвили еще не закончил какую-то длинную и умную фразу, держа мочеприемник в руках, в кабинет бочком просочился Вовка Гущин и пробормотал что-то вроде бы умное про себя вполголоса, но так, чтобы было слышно всем присутствующим - "вот и я":

-       Так... Понятно... ясно...

-       А что вам понятно и ясно?! - резко спросил Мгалоблишвили, - это что такое?!

И протянул Вовке старинный пироговских времен мочеприемник.

-         Так... Понятно... - продолжал Гущин гнуть свою линию и приставил мочеприемник к своему носу.

Мы обалдели от такого театра и сидели, затаив дыхание.

-       Смелей! Смелей! Чего стесняетесь?! - громко и требовательно продолжал свой диалог с Вовкой преподаватель, давай, не стесняйся, пристраивай, как надо!

И Вовка стал пристраивать.

Был он парень хамоватый и нагловатый. Это сразу и почувствовал Мгалоблишвили. И давал всем понять, что с ним такие номера не пройдут. Мы все видели, что Вовкин блеф здесь не проходит ни под каким соусом.

Стал это понимать и Вовка.

Командир группы Александр Веретенко сидел и играл желваками на скулах, но помалкивал, следя за развитием общей ситуации.

У всех было смеха полные штаны.

Постепенно Вовкины движения становились вес больше и больше замедленными и менее уверенными, а мочеприемник ползал по его лицу, как вошь по мокрому брюху.

Мгалоблишвили окинул нас всех взглядом своих больших и красивых южных глаз. Тяжело вздохнул, собрал со стола разложенные мочеприемники, протянул руку к Вовкиному лицу, отобрал у него пироговский и назидательно сказал:

- Это очень негигиенично чужой мочеприемник приставлять к своему собственному носу. Очень...

И вышел.

А мы все остались в глубоком раздумье. И долго молчали. Я лично своего любимого преподавателя понял четко, ясно и конкретно: "Учитесь, ребята! На дурака по жизни вам ни за что не проехать!"

И с этого момента мы стали с Вовкой Гущиным убегать в самоволку в военный госпиталь к дежурным хирургам, вместе с которыми оперировали...

ОПЕРИРУЕТ САМ ПРОФЕССОР ШАМОВ

В моей памяти профессор Шамов остался очень сложной фигурой.

В то время ему было очень много лет. Сколько, никто не знал. Перед операцией, которую мы ждали, как откровение, Шамов мыл свои старческие плохо сгибающиеся в пальцах руки. Он был похож на старого боцмана, и это сходство подчеркивалось волосатой грудью и тельняшкой, которая выглядывала из-под халата. Не помню, как я попал туда, где он мыл руки, но меня интересовало все, что было связано со знаменитостью. Даже мытье его рук. Шамов стоял ко мне спиной и выглядел очень старым, когда-то мощным мужчиной. Мне даже казалось, что ноги держат его не совсем уверенно.

Мы все стояли вокруг в операционной. Тем, кому очень шибко повезло, были впереди за спиной самого Шамова. Я с Юрой устроился в третьем ряду на скамейке. Мы нависали над первыми рядами белым козырьком - все были в халатах. Я все боялся за Левона Исаакяна, который как-то во время операции, на которую смотрел вместе со всеми, бухнулся в обморок. Я его выносил из аудитории и стукал по щекам. Мне было удивительно, что такой спортивный мужчина - Левон рассказывал нам байки, что он чемпион Армении по боксу - и вдруг в простом обмороке.

Но Лева в обморок не собирался падать, мы все находились в обмороке от того, что происходило за операционным столом.

Шамов оперировал медленно, сам себя комментируя вслух, что

сделано и что еще предстоит сделать. Это звучало так:

-       Вот теперь мы должны выделить вену порту...

-       Это очень сложное и трудное мероприятие...

-       Главное, чтобы не повредить вену...

-       Вот мы уже приближаемся к ней....

-       Вот я беру ее в руки...

-       Так и есть, пропорол...

-       Теперь главное - остановить кровотечение...

-       Трудно, трудно, ничего не получается...

Тут я не выдержал и, нарушая все нормы субординации и внутреннего уважения перед человеком более старшего возраста, спустился со скамейки и ушел прочь из операционной. Это было в первый и в последний раз, когда я покидал операционную, но никто не обратил на это никакого внимания, ибо у всех было еще свежа память о Левином обмороке. Я больше не мог этого видеть, все во мне протестовало. На следующий день я даже осмелился на неслыханный дерзкий поступок - одному из старших офицеров кафедры я прямо сказал:

-       Зачем разрешаете такому старому человеку оперировать?

Офицер развел руки в стороны без слов - вроде бы, а что мы

можем поделать, коли он начальство?!...

Я прекрасно отдаю себе отчет, что Шамов был выдающейся фигурой в Отечественной медицине. Я знаю, что он сделал тысячи очень удачных операций. Я знаю его место в истории, представляю его Иерархию, но не могу написать ничего, кроме того, что написал. Есть свои законы у жизни: всякому овощу свое время.

Но самое удивительное, что еще долго Шамов продолжал оперировать.

Это было для меня в то время полностью необъяснимо.

Я все-таки всегда был более романтик, чем реалист, я всегда больше шел за своим пульсирующим сердцем, чем за холодным и трезво оценивающим разумом. Практика жизни показала всю тактическую слабость моих позиций и выявила их абсолютную стратегическую верность.

МЫ ГОТОВЫ УЖЕ ПРИЗНАТЬ СЕБЯ НЕГОДЯЯМИ, НО РЕШИТЕЛЬНОСТЬ ЖАБИНА ВЫРУЧАЕТ ВСЕХ ИЗ СТРАШНОЙ БЕДЫ

Шли занятия на кафедре марксизма-ленинизма. Это было единственное место, где ум мой отдыхал, а руки работали. Я писал конспекты так, что не придерешься, но сам в них ничего не помнил. Вот и сейчас руки мои писали, а я наблюдал за симпатичной молодой женщиной, которая говорила с небольшой кафедры, которая стояла прямо на столе. Вдруг она бросила взгляд туда, где всегда лежали ее часы, и побледнела. Это было настолько явно, что старший группы Алсксндр Николаевич Ве-ретенко спросил, называя ее по имени и отчеству:

-       Что с вами?

-       Здесь лежали мои золотые часы...

Голос женщины сорвался в плач, и она, остановив все записи на кафедре, выбежала с полными слез глазами из класса.

Веретенко крикнул: "Никому не выходить, всем оставаться на местах!" И после этого началась разборка. Мы выясняли, где лежали ее часы, вспоминали, что они были с золотым браслетом. В общем, мололи всякую чушь. Веретенко вышел с бумагами преподавательницы, а мы все говорили между собой. Верс-тенко вернулся, а у нас все еще не было единого мнения.

Наконец, оно стало прорисовываться, его кажется, высказал Джурко:

-         Делать нечего, все мы одинаково воры. Придется срочно собирать деньги поровну с каждого и покупать ей золотые часы с золотым браслетом.

Мы уже были готовы признать себя негодяями, вроде бы и деваться некуда: никто не мог обвинить своего соседа. Жизнь и учеба в академии нас сдружила, и мы очень даже уважительно относились друг к другу.

Все. Нам всем был конец. Все мы автоматически становились ворами. Ну и что, что соберем деньги, но нам уже не отмыться никогда. Так мы все думали каждый на свой взгляд.

Вдруг Жабин и говорит:

-        Братцы, выхода нет. Осталось только сходить в туалет, куда она ходила на перерыве. Кто со мной?

С ним пошли несколько человек. Через минуту мы услышали бегущие шаги к нашему классу, и всем стало ясно - Жабин нас спас! Жабин забежал в класс, китель на правой руке был задернут рукавом выше локтя, с руки капала вода, а в руке поблескивали золотые часики. Жабин радостно проговорил:

-        Я, братцы, представил, как она спускает с себя там трусики, и прямо увидел воочию, что цепляется за трусики замком браслета, замок расходится, и часы падают с руки. Поэтому и бежал туда, чтобы никто не успел еще раз спустить воду.

На следующий день часы лежали на кафедре, и мы ожидали прихода преподавательницы. Она их увидела и поджала губы, дескать, нашли у себя жулика и раскололи подлеца.

Мы молчали, как партизаны на допросе.

Она перестала у нас преподавать. Видимо, ей не хотелось иметь дела с хотя бы одним подлецом. Но наше мужское достоинство не давало возможности рассказать ей суть дела.

В общем, никто ничего не потерял. Даже если бы нам сразу преподавали Карл Маркс с Фридрихом Энгельсам, ничего бы это не изменило в марксизме-ленинизме. Хорошо, что хоть внутри себя отмылись.

РУССКИЙ МУЗЕЙ И ЭРМИТАЖ - ЭТО МОЙ ГЛАВНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ КУЛЬТУРЫ НА ВСЮ МОЮ ЖИЗНЬ

Я выполняю данный мне Отцом наказ и каждую неделю хожу то в Русский музей, то в Эрмитаж. У меня уже свои авторитеты в искусстве. Когда тебя окружают тысячи лучших в мире картин, когда они потом стоят неделями перед глазами, когда выпирают деталями, поражают красками, звучат музыкой в душе и вибрируют в сердце, тогда начинаешь искать свою главность.

Главные художники моей жизни - это Левитан, Поленов и Саврасов. Очень большой Авторитет - Андрей Рублев. Когда я вижу их работы, на меня нисходит Благодать. Остальных я ценю и ставлю тоже очень высоко. Нечто подобное я ощущаю в Эрмитаже у головок Греза. Я практически изучил работы Рембрандта, Гойи, Репина,

Врубеля, Верещагина, Сурикова и еще многих и многих других маэстро. Очень сильное влияние оказывает на меня Нестеров. Но я чувствую в своей душе, что это влияние не самого художника, а нечто, стоящее вокруг него, нечто находящееся над ним, то, что я определяю для себя как Дух его картин. В Духе та же Благодать - чистейшая и прозрачная чистота духовная, возвышающая и наполняющая и растворяющая в себе мои собственные чувства, стремления, желания и переживания. Я готов часами стоять и смотреть, впитывать Благодать и возвращать почтительной любовью. Но это очень и очень интимно. Поэтому я все больше и больше хожу по музеям один, без своих сокурсников. Иногда со мной ходит Женя Карлов. Как я начинаю останавливаться, он теребит мой рукав; "Саша, Саша, пойдем, пойдем... "

Те же ощущения Благодати возникают у меня, когда я остана­вливаюсь перед досками старинных икон. Я ими любуюсь всегда через стыд, мне очень неловко перед ними, что я смотрю на них, висящих на стене музея, а не стене Храма, где им и есть место.

Трепет перед иконами Иисуса Христа и Богоматери.

Преклонение перед иконами Апостола Павла и Николая Угодника.

Надежда, вера и любовь перед иконой преподобного Сергия.

Многое, что отражалось в моей еще столь юной и ранимой душе. Может быть, я готовил себя к более тесному информативному общению. Ведь придет время, и моя рука начнет писать.

Я еще очень юн восприятием. Я еще на уровне "нравится" - "не нравится". Но уже постепенно появляются знания. Я, например, смотрел на "Троицу" Рублева и балдел, благоговел, восхищался и радовался. Тогда еще меня не волновали вопросы, например, кого какой ангел изображает. Это сейчас у меня личное мнение, что Отец слева, Христос - Сын в центре и Дух Святой справа. Это сейчас я знаю, есть на эту тему масса работ искусствоведов Лазарева, Малецкого, Алпатова... Дело все в том, что они оперируют своими профессиональными знаниями, а я вижу самого Андрея Рублева, рисующего "троицу"...

Впоследствии у меня встанет все на свои места, и я пойму, что вместо того, чтобы толковать через фигуры жесты фигур или через жесты фигур сами фигуры, надо их рассматривать всеобъемлющими и пульсирующими, всеохватывающими и истекающими...

Русский музей и Эрмитаж - это мой главный университет культуры, это мне закваска на всю мою жизнь. Потом где бы я ни был, я всюду смогу рассмотреть экспортно любой раритет и сказать - подлинный он или фальшивый. И как сделана подделка - отлично или так себе. Но эти свои возможности я храню в глубине своей души.

До поры до времени.

ВСЕВОЛОДОВ НАС УЧИТ, А АКАДЕМИК ТОНКОВ РУГАЕТ

-         Немедленно прекратите шум, иначе я велю всех выгнать вон, - повторял, как магнитофон, старичок, бегающий туда-сюда по коридору кафедры анатомии. На стеллажах вдоль стен расположились удивительные анатомические препараты, например, сосуды сердца.

Чтобы как-то успокоить старичка, я спросил у него, кто автор этого препарата. Старичок на минутку остановился, внятно произнес фамилию автора препарата, а потом забегал опять:

-        Немедленно прекратите шум, а то я велю всех вас выгнать вон, - повторял старичок.

Так он и остался в моей благодарной памяти. И почему-то рядом с Кальбергом, нашим анатомическим кумиром в Рижском мединституте. Из прошлого Кальберг все время подкидывает вверх какую-нибудь косточку и спрашивает лукаво: "Ну-ка, такой-то, отвечай, что это такое", а Тонков все бегает и ворчит на весь белый свет.

В мое время всем учебным процессом с нашей группой заправлял полковник Всеволодов. С ним тоже связано одно невероятное событие в моей академической жизни.

Я сдавал ему экзамен.

Рассказал все по билету. От начала и до самого конца.

Хорошо рассказал, даже самому понравилось.

А Всеволодов смотрит на меня задумчиво и так вроде про себя рассуждает: "Что бы еще спросить?"

Ну тут я и даю ему мысленную установку "спросить это".

Всеволодов спрашивает это. И замолкает.

Дальше я даю ему установку спросить то.

Всеволодов спрашивает именно "то".

Затем я совсем обнаглел и чуть не вслух говорю:

- А теперь можно и про вот это самое.

Всеволодов задаст мне вопрос про это самое.

Тут уж я совсем обалдел и думаю: "Все, хватит, на этом поставим точку!"

А Всеволодов говорит: "Все. Хватит. На этом поставим точку." Берет у меня зачетку и ставит отличную оценку.

Говорю, как на духу: я перепугался не того, что произошло, а того, что об этом кто-то может узнать. Тогда я четко понимал, что со мной может произойти что-то нехорошее, так что никто и никогда этого от меня не слышал. Но время бежит, все вокруг меняется. Прошло более 30 лет, прежде чем я решился на передачу информации.

А Всеволодов был очень хороший преподаватель, он нас здорово научил анатомии. Благодаря его усилиям мне открылась архитектоника человеческого организма. Я увидел такое, о чем даже не мечтал. Но и об этом десятки лет помалкивал.

Он у меня стоит в памяти в ранге Чистовича, Хлопина, Гублера и других очень уважаемых мною академических учителей.

Такое я повторил лишь однажды, но не от знаний, а от их нехватки. Это тоже случилось на экзамене, но было самим мной тогда воспринято, как чудо из чудес.

АКАДЕМИК ПАВЛОВСКИЙ ЯВЛЯЕТ СЕБЯ НАРОДУ И ДЕМОНСТРИРУЕТ С КАФЕДРЫ

Академик Павловский. Академик Павловский. Великое открытие природной очаговости. Да, да, сам, собственной персоной.

Так или приблизительно так шептали слушатели, когда седой высокий чуть сгорбленный человек в чине генерал-лейтенанта прошел к кафедре.

Я с интересом наблюдал за ним, так как только накануне разговаривал с одним электромонтером. Тот рассказывал, как несколько человек работали у акдемика и ремонтировали ему квартиру. Ребята, по словам монтера, вкалывали, как бешенные, надеясь на денежную благодарность. Наступило время расчета. Академик похвалил работу, поинтересовался, кто что делал и проговорил:

-       А теперь займемся расчетами. Ваш заработок такой. Это при 8-часовом рабочем дне. Вы работали у меня столько-то дней, но всего по столько-то часов, несколько дней вы не работали и ожидали материалы. Умножаем то на это, вычитаем это из того и получаем итог - вам, уважаемый, причитается ровно столько.

Вот тут-то электрик и присел на полусогнатых. Зажал в потном кулаке несколько маленьких бумажек и, как говорится, отчалил.

Такие-то дела были с академиком, если взглянуть на него со стороны простого советского электромонтера.

А сейчас я глядел на него глазами простого слушателя.

Вдруг академик поднял вверх правую руку над головой, согнул ее в локте и почесал ею левое ухо.

Вот это здорово.

Такого мне еще никто не демонстрировал.

Я бросил быстрый взгляд кругом на аудиторию и увидел то, что ожидал: несколько человек повторяли жест великого академика, и у всех это вполне получалось.

В тот момент, каюсь, грешен, я так и подумал - чтобы стать таким вот академиком, наверное, достаточно иметь пролетарское происхождение, прижимисто расплачиваться с электриком и чесать левое ухо правой рукой. Или так писать свои работы, например, по природной очаговости. Что изменилось, что такое написали? Ничего. А здесь все так превозносят.

Я задумчиво смотрел на старика, который что-то несвязно гутарил с кафедры.

-        Нет, - подумал я, - это тебе не Рио де Жанейро, это тебе не Чистович с Хлопиным. Это сам великий Павловский. Наверное, я ничего не понимаю. Не дано мне понимать, слишком высоко для моего слабого ума.

На том я и успокоился.

И задремал сладко-сладко.

И снился мне академик Павловский, бегающий с сачком для бабочек за электриком и требующий у электрика сдачу.

Потом Юра толкнул меня в бок и прошептал:

-       Кончай бежать ногами.

Я проснулся и вспомнил свой сон, в котором я стал электриком. Наверное, это был у меня вещий сон. Потом очень долго государство расплачивалось со мной за мой труд, как расплачивался академик Павловский с тем электриком.

Вот такие мои чисто студенческие яркие впечатления.

Что делать.

Но так было.

ВОЛЬФ МЕССИНГ ОЧЕНЬ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЕН КО МНЕ НА СВОЕМ ПРЕДСТАВЛЕНИИ

Вместе с Женей Карповым я часто ходил в Выборгский дом культуры, который было принято называть ВДК, на лекции по культуре. Перед нами выступали известные артисты, они коротко рассказывали о предмете своего выступления, а затем давали сольный концерт. Так мы познакомились с оперной музыкой, так я познакомился с Вольфом Мессингом.

Я сидел где-то в середине зала, а Вольф Мессинг держал в поднятой руке блестящий металлический предмет и говорил со сцены приблизительно следующее:

-        Сейчас ваши глаза начнут закрываться, ваши веки тяжелеют, смотрите, смотрите внимательнее на блестящий предмет в моей руке...

По прошествии небольшого времени он дал команду выходить на сцену всем, кто спал. Люди потянулись из зала кто откуда и стали выстраиваться на сцене под его руководством.

Такого момента я не мог упустить.

Я медленно поднялся и направился на виду у всех на сцену.

С тех пор я твердо знаю, что спокойно делать у всех на виду означает не привлекать ничьего внимания.

Я поднялся и встал почти посредине.

Вдруг Мессинг заволновался.

Я почувствовал, как он внутренне напрягся и собрался.

Он забегал перед стоящими на сцене людьми туда-сюда.

Амплитуда все время уменьшалась, пока он не остановился рядом со мной. Я спокойно смотрел ему в глаза. Вольф Мессинг подался ко мне очень напряженно, он весь дрожал, потом расслабился, стал в нормальную позу и склонил лицо ко мне, но уже без всякого внутреннего напряжения. Он очень доброжелательно проговорил мне на ухо:

- Молодой человек! Пожалуйста, продолжайте так же внимательно смотреть и слушать. Спокойно сходите со сцены и садитесь там, где вам будет удобно.

В его голосе была такая спокойная уважительность, что я обрадовался исходу своей авантюры, сошел со сцены и сел на ближайшее место. Впрочем, я тогда не считал свои действия слишком авантюрными. Мне просто нужна была информация о взаимоотношениях человека с другим человеке телепатически. Я знал, что у Вольфа Мессинга преобладал гипнотический вариант таких отношений, знал, что на меня этот вариант действовать не будет. Почувствовал это и Вольф Мессинг, что и заставило его вначале так собраться и напрячься.

Но мне важно было другое.

Мне важно, что Вольф Мессинг практически благословил меня на вход в эту часть человеческих взаимоотношений, но при этом дал четко понять: "только без меня, но своими силами - пожалуйста". Так я и понял его.

В тот раз я был один без Жени Карпова.

Мне не хотелось лишних свидетелей там, где дело начинало принимать для меня сокровенный смысл. По этой же причине я не пошел в партнеры Юре, который набирал девчонок из соседнего училища и "гипнотизировал" их тем, что заставлял их крепко сводить в замок руки и внушал, что руки нельзя разнять. Такие игры были не для меня. Тем более, что Юра под большим секретом рассказал мне о том, что одна девица, которую он начал "гипнотизировать", наедине стала раскрепощенной и вольной. Это имело свои неожиданные последствия через много лет, когда я получил свой кабинет психотерапии: я никогда не закрывал его на ключ, а только ограничивал вход предупредительной надписью - и правильно делал.

Я ОПЕРИРУЮ НА СЕРДЦЕ ТОГДА, КОГДА ОБ ЭТОМ ЕЩЕ НЕ ОСМЕЛИВАЛИСЬ ДУМАТЬ

В нашей жизни часто получается так, что какому-то важному событию мы не придаем никакого значения.

Так я не придал никакого значения ургентной операции, на которой был вместе с дежурным хирургом.

Мы вдвоем обработали ножевую рану в области сердца, открыли пульсирующее сердце человека и наложили на разрезанный миокард четыре шва.

Сейчас мне кажется, что это было величайшее событие в моей профессиональной жизни. Тогда же я просто этого события не заметил. На утро я зашел в палату, встретил там врача, с которым мы оперировали ночью, и спросил:

-       Как наш пациент?

-       А чего ему сделается? - вопросом на вопрос ответил врач. На этом инцидент был, как говорится, исчерпан.

Таким образом, я могу сказать, что оперировал на сердце в середине 50-х годов, тогда, когда об этом еще не осмеливались думать. Это событие у меня произошло на 4-м курсе академии. На следующий день я сказал, что было на дежурстве ножевое ранение грудной клетки, но другие события оттеснили из сознания важность прошедшей ночи. У нас шли какие-то зачеты на кафедре военного искусства, все были озабочены тем, как будут выкручиваться, как можно будет подсмотреть в конспекты и что надо сделать неотложного, чтобы скорее с себя спихнуть это мероприятие. Поэтому мое заявление о проникающем ранении в грудную клетку никого особенно не заинтересовало. Да я и сам был озабочен предстоящими нам всем играми в солдатики.

К этому времени наши интересы включали в себя не только хирургию, но и терапию, мы интересовались всем, что встречалось на нашем пути слушателя академии.

Большим событием в нашей профессиональной жизни в то время мы все посчитали посмотреть на цветущий свежий сифилис.

Трудно поверить, но на кафедре венерологии с ног сбились и не могли во всем Ленинграде тогда отыскать такое добро. Наконец, разнесся слух, что появилась молодая учительница, получившая награду от моряка дальнего плавания. Сейчас, наверное, это просто смешно читать. Но ведь это была лишь середина 50-х.

По-моему, именно тогда случился большой казус на кафедре психиатрии. С нее сбежал больной, считавший себя Наполеоном. По всем кафедрам дали сообщение об этом случае. Казалось бы - ерунда, но дело разворачивалось в непредсказуемом направлении. У какого-то крупного военного начальника из Москвы заболел зуб. Он пришел на кафедру стоматологии без всякого предупреждения и сел в очередь. Он сидел и ждал, а мимо него шли знакомые врачей, знакомые их знакомых и так далее, но все без очереди. Московский начальник раз заглянул в кабинет, второй раз приоткрыл дверь, а стоматолог его резко спрашивает: "Послушайте, а вы кто такой?" Надо же случиться такому, но начальник с зубной болью пошутил: "Наполеон!" Его в темпе скрутили и доставили на психиатрию. А завкафедрой вот-вот должен был получить звание полковника. Злые языки утверждали, что он стоял на коленях и молил о прощении, а московский начальник сказал: "Лучше помоги мне с больным зубом - все прощу и все забуду". Это нас интересовало значительно больше, чем какая-то ургентная операция на грудной клетке.

ЛЕКЦИИ ПО ПСИХИАТРИИ ПРОФЕССОРА ЧИСТОВИЧА

Красивый, подтянутый седой полковник в черном морском кителе зашел на кафедру. Мы уже приготовились к нудному и тянучему монологу, расположились поудобнее и стали релакси- роваться. Перед Чистовичем сидело около двухсот расслабленных молодых мужчин. И, вероятно, он это почувствовал.

Ох, и дал он нам прикурить!

Начал так, что все подпрыгнули.

- В 20-е годы я лично знал всех проституток Ленинграда. Меня интересовал вопрос: а по какой причине женщина становится проституткой? Чего ей не хватает в жизни? Денег? Ласки? Или ей просто-напросто скучно, и она идет на такое от делать нечего.

Мы сидели и не дышали.

Только кто-то рядом из старослужащих, тех, у кого уже были седые виски, прошептал:

-       Не сносить ему головы. Этот у нас не задержится, съедят его по первое число со всеми потрохами. Господи, но умен же человек.

Я не придал большого значения этой донесшейся до меня реплике умудренного опытом жизни человека. Но в дальнейшем все так и было. Чистович смог прочесть нам всего несколько лекций, на этом наши встречи с ним прекратились. Но утверждать, что "его съели по первое число", я не могу, для этого у меня нет информации.

В дальнейшем психиатрию я вспоминаю лишь по экзаменам.

Мне приходилось отвечать на многих экзаменах, и я уже четко знал, что нужно чувствовать общую ситуацию - это столь же важно, как теоретические знания.

Передо мной быстро отвечал Алексеев.

Экзаменатор сидел с закрытыми глазами и, казалось, спал. Алексеев замолчал, окончив ответ на билет. Пауза затягивалась. Наконец, экзаменатор тяжело приоткрыл глаза и коротко спросил:

-       Все?

-       Так точно.

-       Тройка. Идите.

Следующим был я. Билеты по психиатрии для меня не представляли особой трудности. Я постарался точно, ясно и логично изложить суть основных вопросов. Закончил ответ и замолчал в раздумье, что же предпринимать дальше.

-Все?

Вот тут-то меня осенило свыше.

-       Нет, не все.

-       Продолжайте.

Экзаменатор тяжело закрыл глаза, а я начал, как магнитофон, крутить во второй раз. Сзади зашептались и зашевелились те, кто готовился и должен был выходить за мной. Я закончил ответ во второй раз. Глаза медленно приоткрылись:

-Все?

-       Нет, не все.

-       Продолжайте.

Я стал отвечать то же самое в третий раз. Сзади стали раздаваться звуки, напоминающие сдерживаемый смех, когда человек смеется не внаружу, а во внутрь себя - и такое порой бывает в нашей жизни. У экзаменатора широко открылись глаза, и он с интересом стал рассматривать меня в упор. Я спокойно договорил билет и остановился.

-       Давайте зачетку. Отлично.

Так благополучно завершился для меня экзамен по психиатрии.

ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ПОДЛОСТЬ ОСОБЕННО СТРАШНА ТОГДА, КОГДА ОНА ПЛАНОМЕРНА, МЕЛОЧНА И БЕЗЖАЛОСТНА

Мы сидели с Юрой на койках друг напротив друга и вели тяжелый разговор. Сейчас мы выясняли, кто бы мог вытаскивать из наших тумбочек деньги. Брали понемногу - из всей зарплаты всего по несколько десяток. Но брали периодически. Мы хранили свои деньги в верхнем ящике тумбочки. Никогда их не прятали - на курсе жили свои, у дверей всегда был дневальный.

-       Юра, а кто вчера дежурил?

-       Трутненко.

-       А в тот день, когда деньги пропали только у тебя?

-       Трутненко.

-         А помнишь, из ребят кто-то говорил о пропаже денег, кто тогда был дежурным по курсу?

-       Трутненко.

-        Юра, этого не может быть. Трутненко парень что надо. Ты же сам его знаешь. Как он на саксофоне играет. Помнишь, как он нас угощал в буфете. Такой не будет воровать. Я никогда в это не поверю.

-И я не поверю. Значит, есть кто-то, кто подставляет Трутненко под удар.

-       Юра, а с тобой говорило начальство, вызывало тебя по этому вопросу?

-       Нет еще, а тебя?

-         Говорили о Трутненко. Я и там все так же сказал - и про то, что он душевный парень, и про то, как мы выпивали в буфете - ничего не скрыл. Ты тоже, Юра, скажи свое мнение, будь другом.

Вот такой тяжелый разговор шел между нами, сидели мы друг напротив друга в своей комнате на двоих в общежитии на улице Боткина.

Дверь приоткрылась и в комнату заглянул слушатель-узбек, которого приняли, по-моему, на четвертый курс. Какая-то была темная история. Он был небольшого росточка, ручки у него были маленькие и похожие на женские, с такими нервными тонкими пальчиками. Лицо не было похоже на узбекское - овальное без выдающихся скул, волосы он носил зачесанными набок. Я его часто встречал в магазине книг на Невском, где он при мне покупал собрание сочинений Льва Толстого и сразу транзитом отправлял посылкой эти книги к себе на родину в Узбекистан.

-       Ребята, а Колодяжного у вас нет?

-       Да его вообще у нас никогда не бывает.

-       Извините.

Дверь закрылась. Просто так чисто механически я спросил:

-      Юра, а кто сегодня дежурит по курсу?

-       Трутненко...

Мы долго молчали и смотрели друг на друга во все глаза. Я вышел в коридор и встретился взглядом с дежурным по курсу лейтенантом Трутненко. Он сердечно улыбнулся мне и сказал:

-          Чего задерживаетесь, ведь сегодня воскресенье, погода шикарная. Я бы, ребята, махнул на вашем месте куда-нибудь подальше, в Петродворец, например...

Глаза у него были ясные и чистые, он крепко пожал мне руку, от него исходила волна доброжелательности, и представлялся он мне почему-то в светлых тонах, особенно светлых на фоне только что произошедшего разговора с маленьким узбеком. Нет, он воровать не будет.

Узбек исчез из нашего поля зрения, и никто его не вспоминал, пока кто-то не сказал: "Ребята, а ведь больше не воруют... "

А Трутненко так ничего и не узнал, хотя вокруг него кипели страсти, сталкивались мнения и шла охота на охотника до чужих денег.

СТУДЕНЧЕСКАЯ ШУТОЧКА. ЭКСПРОМТ, НО ХОРОШО ПОДГОТОВЛЕННЫЙ

К пятому курсу нас уже выпускали в люди, но все также строго проверяли посещение лекций и требовали неукоснительного внимания с нашей стороны. Периодически собирали для проверки тетради с конспектами лекций. Если листы были исчерканы замысловатыми опускающимися сверху вниз линиями, то как следует прорабатывали за то, что спишь на лекциях. Поэтому мы умудрялись спать, крепко уперев ручку в тетрадь таким образом, чтобы эта ручка не скользила и не разрисовывала твои конспекты. Кроме того, никто не мешал спать соседу. Никто, кроме Бори Уманского. Боря приходил на лекции в очень помятом и растрепанном виде. Его золотистый кучерявый чуб свешивался на лоб, выпученные под сильными линзами глаза закатывались и закрывались сразу, как только лектор произносил первое слово. Казалось бы, чего плохого? Но Боря храпел. Он храпел так, что не давал спать никому вокруг. И еще он примостился рядом со мной на галерке. С этим Борей я мучился уже несколько лекций подряд. Такое просто было очень трудно выдержать не только морально, но и физически. Я просил Борю по-хорошему. Я и толкал его локтем в бок, теребил за нос, тряс за плечи - ничто не помогало. Боря храпел усмерть. Его храп был похож на завывание дикого зверя и на треск мотоцикла у тебя в ухе одновременно. Надо было что-то делать, надо было предпринять нечто решительное. Я знал, что Боря - трус. И решил использовать это его качество на всю катушку.

Я вырвал из тетрадки листик, сложил его пополам и сделал два кружочка. На каждый кружочек я плюнул и прилепил их к очкам Бори. Кружочки держались хорошо, я потолкал Борю, который покачался из стороны в сторону, но кружочки в очках как влитые. Потом я тихонько чиркнул спичкой и раскурил сигарету. Объем моих легких в то милое время составлял чуть больше 5000 кубических сантиметров, а удерживать дыхание на спор я мог около трех минут. Раскурив сигарету, я набрал максимально возможное количество дыма в себя и медленно единым клубом окутал многодумную голову Бори. Одновременно я резко толкнул Борю в бок и прошептал громким сценическим шопотом прямо ему в ухо: "Пожар!... Пожар!...

Горим... Горим..."

Дым ударив Боре в нос, он приоткрыл глаза и ничего не увидел. Боря вскочил, замахал руками, как бы разгоняя дым перед собой, и громко заорал на весь огромный лекционный зал:

"А-ааааааа! У-уууууууу! Спасите!!!!" Зал встретил это мертвой тишиной. А Боря все махал руками. Потом раздался дикий смех

-            первым начал хохотать лектор. Затем все остальные. Потом никто никогда этого Боре не вспоминал.

В глубине души я чувствовал виноватость и понимал, что поступил плохо. Но удивлялся, почему о моем дрянском розыгрыше никто вслух не высказал мне того, что я заслуживал. Почему?! Совесть мучает до сих пор.

ДВА ЧАСА РАЗГОВОРА С АКАДЕМИКОМ ПАВЛОМ ИВАНОВИЧЕМ СТРАДЫНЕМ НА ЧЕРДАКЕ В РИЖСКОЙ БОЛЬНИЦЕ ПРОЛЕТЕЛИ ДЛЯ НЕГО И МЕНЯ НЕЗАМЕТНО

После 5-го курса в 1957 году наша группа поехала на клиническую практику в Окружной Рижский военный госпиталь. Там нас встретил старенький круглолицый полковник медицинской службы и сказал:

-        Ребята, я здесь буду у вас начальником сборов. Не губите старика, не вытворяйте чего-нибудь такого, я служу уже, наверное, последние месяцы, протрубил более тридцати лет чистых. Я для вас все сделаю, хотите, например, с академиком Страдынем познакомлю, он мой друг еще с детства. У него прекрасный музей, чего там он ни собрал со всего света - понавез и из Африки, и из Южной Америки, у него прекрасное собрание этнографических раритетов, много есть материалов про колдунов, шаманов.

Вот тут-то я и навострил уши. До сих пор все было для меня чистой лирикой. А здесь начался разговор по делу.

-       Так хотите встретиться со Страдынем?

-       Хотим, хотим!

Я кричал громче всех. О Страдыне мне много рассказывала моя Мать, она была в очень дружеских отношениях с его женой. О Страдыне ходили легенды и анекдоты. Если такое народ говорит, значит, человек имеет огромный социальный вес. Рассказывали, что

Страдынь снимает галоши перед тем, как сесть в трамвай, а потом вечером возвращается и вновь надевает, так как все знают, кому они принадлежат. Но это, так сказать, к слову. Мне представлялась блестящая возможность поговорить накоротке с общепризнанным авторитетом в Медицине. Я имею в виду очень большое и широкое понятие. Практически Медицину всегда суживают до чисто профессионального уровня или до собственных потребностей.

И вот мы всей группой в музее.

Это чердак в клинической больнице.

Страдынь нас водит сам и является нашим гидом.

Он среднего роста, плотный, широкоплечий человек с гордо посаженной очень светлой головой. Я говорю о своих впечатлениях, но не о седине, тем более не о его уме. Я говорю о почти видимом сиянии вокруг головы, каком-то световом столбе, исходящем от Страдыня.

Он уже закончил свой показ, попрощался со всеми, группа стала уходить, а я попросил разрешения с ним поговорить наедине.

Мы говорили об африканских колдунах. Меня интересовали методы их работы с людьми, и я спрашивал мнение академика о том, можно ли это перенести в практику в нашу медицину. И как это вообще сообразуется с нашим мировоззрением, например, "советского" врача.

Павел Иванович сказал мне точно такие же слова, как потом повторил академик Герке. Суть вопроса заключалась в том, что мировоззрение врача - это понятие планетарное, но отнюдь не идеологическое. Поэтому надо изучать все феномены информативного взаимоотношения между людьми. Надо только находиться в рамках совести, быть таким, каким медик клянется быть, давая клятву Гиппократа. И иметь знания и профессиональные навыки. И постоянно совершенствоваться.

Два часа разговора на чердаке больницы пролетели для меня незаметно. Молодость всегда эгоистична, я, наконец, сообразил, что пора и честь знать. Поблагодарил Павла Ивановича Страдыня и пошел своим путем в Медицину. Мне не хотелось петь с чужого голоса, я считал квохтанье курицы более важным, чем песнь певчего дрозда - первая поет свою песнь, а второй перепевает чужое.

После общения с академиком, который пел в жизни свою песнь, мне очень захотелось, каюсь, того же. В то время поговорить по интересующим меня проблемам информативного взаимоотношения людей я мог со считанными людьми. Страдыня я очень уважал и полностью ему доверял, ибо мнение о нем в моей семье было чрезвычайно высоким. Моя Мать считала Павла Ивановича Страдыня самым умным и самым порядочным человеком Латвии. Представляемый в то время таким в устах людей мог быть только вождь. Мать попирала каноны и выдвигала Страдыня.

Я СИЖУ НА ОДНОЙ СКАМЕЙКЕ С АЛЕКСАНДРОМ ГОМЕЛЬСКИМ И РАССУЖДАЮ О БАСКЕТБОЛЕ

Это было время триумфа Рижского СКА - баскетбольный клуб под руководством Гомельского занял все первые места - на Союзе, взял кубок чемпионов в Европе. Сейчас мы с Женькой Карповым толпились перед Манежем и искали лишний билетик. Но вместо лишнего билетика на нас напирала милиция, были даже конные.

-        Женя, давай отойдем, потом разгонимся - и вперед. У тебя рост поменьше, поэтому держись за мной, в кильватер.

Мы разогнались и очутились перед контролером. Он требовательно протягивал ко мне свою руку: "Билеты!" А вместо билетов я спросил:

-       Где здесь у вас участники раздеваются?

-       Вон туда, прямо, прямо... А это кто?!

-       Массажист... Высший класс... Со мной...

Мы уже внутри, яблоку негде упасть. Никаких тебе свободных мест. А Женька хнычет: "Куда нам?" Я отвечаю: "Теперь - в разные стороны, встретимся перед входом после матча. Привет!"

Видимо, на своем порыве я еще могу двигаться и далее.

Я подхожу к скамейке, на которой сидят баскетболисты. Киваю великану Круминьшу: "Свейкс!", что значит по-латышски "Привет", и сажусь уверенно с краю. Так и просидел весь матч от начала до конца. Круминьша я знаю со слов моей Матери, в санатории которой он как-то отдыхал. Ему сдвигали две койки, и он ложился по диагонали. До сих пор в семейном архиве есть несколько двусмысленная фотография: громадный великан Круминьш стоит с карликом - точь в точь с Лениным. Поэтому эту фотографию не показывали посторонним. Из-за карлика. Мало ли чего может взбрести в голову идеологизированному человеку. Например, почему - карлик?!

Во второй половине матча, когда уже дело было сделано и СКА выигрывал вчистую, ко мне подсел Гомельский. Я забыл его отчество, поэтому говорю: "Александр, здесь уже делать нечего, полный порядок", а он мне отвечает что-то вроде того, что баскетбол не любит расслаблении и надо вкалывать до последней секунды. Я с ним не соглашаюсь - чего уж здесь вкалывать?! Так мы и остаемся каждый при своем мнении. Потом после окончания матча я ему киваю и ухожу в толпу зрителей.

Перед входом меня дожидается мой сотоварищ.

Мы полны впечатлений от матча.

Идем пешком и разговариваем.

И так топаем до самой Академии.

Многое в Питере, как мы тогда называли между собой Ленинград, для нас знакомо изнутри благодаря этим пешим прогулкам. Например, вокруг Исаакиевского собора моих шагов... Впрочем, через 10 лет измерил - не совпало. Измерил еще через 10 лет - опять никакого тебе совпадения. Наконец, понял, что дело в самом соборе, но не в моих шагах.

Как-то в поезде между Ригой и Ленинградом ни с того, ни с сего совершенно посторонний человек рассказал мне притчу про этот собор. Было это в 30-е годы. Соборы всюду взрывали. Вокруг этого собора прошелся Киров. И остановился при входе в него, высоко задрав голову. А на ступеньках сидел юродивый. Сидел, сидел и вдруг как завопит:

- Пошел прочь, нечистая сила, ирод окаянный! Ничего из твоих мыслей не получится. Сам сгинешь, зараза, а собор останется!

А я, каюсь, сидел без звука и не осмеливался комментировать рассказ сопутчика. Только молча с ним пил чай и думал о тленности всего земного.

Мы хорошо знали архитектуру, разбирались в стилях. Имена Воронихина, Баженова, Растрелли для нас были такими же родными, как имена Пирогова, Павлова и Орбели.

Но иногда и шутили, как я на баскетбольной встрече.

НА ТАНКО-ДЕСАНТНОМ КОРАБЛЕ ПО БАЛТИЙСКОМУ МОРЮ И ВЕРХОМ НА ТАНКЕ ЧЕРЕЗ ВСЮ СААРЕМУ, А ВДОГОНКУ ЭСТОНСКОЕ СЛОВО: "КУРРАТ! КУРРАТ!"

Большие танко-десантные учения были на Балтике в 1957 голу. Я на них попал случайно, так как проходил войсковую стажировку в рижской воинской части, где потом спустя несколько лет и служил. По-моему, мы грузились в Болдерае. Корабли подходили и тыкались носом в пирс. Потом их носы раскрывались - милости просим, спускались сходни, и внутрь корабля устремлялась пехота с техникой пополам. Так и я загрузился с танковым батальоном. Я был придан этому батальону, выполняющему спецзадание. Во главе такого танко-десантного корабля были морские офицеры в чине старших лейтенантов, лишь на нашем был майор, то есть капитан третьего ранга. Пока мы плыли, я узнал его историю. Он был командиром нашей подводной лодки и имел звание капитана второго ранга. Скоро ему должны были присвоить и звание капитана

первого ранга. Но вышло все наоборот, хотя перед этим ему вручили орден, который у него так и остался - Боевого Красного Знамени. Дело в том, что в наших водах капитан потопил шведскую подводную лодку. Как говорилось в приказе о награждении: "...проявив личный героизм и особую бдительность". Но потом эту подводную лодку подняли и достали кинокамеру, тдс было видно, как на нашей подводной лодке, несущей боевое дежурство, было развешено, как во дворе, стиранное белье, а капитан ползал с бутылкой в руках в одних двуспальных трусах. Вот это были кадры - закачаешься. Потом капитан забегал, замахал руками, лодка начала погружение вся в белье и морской пене.

Короче говоря, доставил нас этот капитан на остров Саарему без всяких приключений. Высадил на пирс, танковая колонна вытянулась, я сидел "верхом" на танке. И мы двинулись. С юга на север острова. Так и проехал на танке всю Саарему. Кому еще такое в мирное время удастся? Правда, слышал, как эстонцы вслед нам покрикивали: "Куррат! куррат!". Что это такое, до сих пор точно не знаю, но думаю некое базовое слово, на котором Эстония преобрела свою независимость от Советского Союза. Все когда-то начинается с малого, с первых шагов.

Периодически из моего танка высовывался командир и, льстиво заглядывая мне в глаза, просил "нежным" голосом: "Доктор, доктор, дай хлебнуть!" Я ему протягивал прямоугольную стеклянную голубоватую флягу и приговаривал: "Сам глотни, но водителю не давай!" "Ну что ты, что ты, ей Богу, как на духу, зачем это мне", - быстро-быстро отвечал командир, втаскивал за собой флягу и скрывался в нашем танке. Потом появлялся вновь и возвращал мне флягу, уровень спирта в которой постепенно понижался и к тому моменту, когда мы достигли северной точки Сааремы, составлял лишь половину от начального.

Потом командир высунулся и спросил:

-       Доктор, может, ты чего хочешь, например, порулить танком?!

Но в это время по рации пошли боевые приказы, командир их

принял, вылез ко мне, и мы все уточнили по карте. Нам надо было двигаться из пункта А в пункт Б. Но командир по какой-то причине все перепутал, и мы рванули в противоположном направлении. За нами шла целая колонна боевых машин. Мы сидели с командиром наверху и вдруг увидели перед собой колонну противника. Командир отдал громовым голосом приказ:

-       Огонь!

Наши танки палили во всю. А рядом были машины с посредниками. Никто не мог понять, что произошло, и как мы сюда попали. На разборе командир получил благодарность, потом подошел ко мне и сказал:

-        Знаешь, ты приносишь счастье. Кстати, осталось ли еще чего- нибудь в твоей фляге?

"СТОЙ!                  МЫ               ВЫПОЛНЯЕМ                ВАЖНОЕ

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ ЗАДАНИЕ!"...

Громко и повелительно кричал майор медслужбы Киппер прямо в лицо опешившему от такого волевого напора водителя бортовой машины, которая остановилась рядом с этим прудом.

Пруд был расположен в историческом месте.

Лично я находился в самом центре пруда на машине ГАЗ-69.

Центр пруда был в трех километрах от Гробини.

А Гробиня известна всему цивилизованному миру уже с 13-го века. Больше того, в Географическом энциклопедическом словаре можно узнать, что Гробиня с 1695 года - это уже город в составе Литовской ССР. И что находится он в 11 километрах от железнодорожной станции Лиепая. Ничего об этом никто из нас в то время не знал.

Нас просто высадили с танко-десантного корабля прямо на пустынный берег с песчаными дюнами. У того корабля раскрывался нос, и оттуда выкатывались танки, машины и батальон солдат в полной амуниции.

Выкатилась и медслужба 13 гвардейского полка во главе с майором Киппером. Киппер спешил выпить. Поэтому и заорал на свою службу, как надо:

-       Вперед! Сразу на месте разворачнваться! Не спрашивать! По машинам!

Но сразу на местности нам разворачиваться не пришлось.

Нас в темноте и по незнанию загнали в болото, где заставили располагаться на ночлег. Тут-то и пригодилась офицерская плащ- накидка. Я наломал и натаскал огромный ворох ветвей, лег сверху и плотно завернулся в плащ-накидку. Утром просыпаюсь, скашиваю влево и вправо глаза - кругом меня вода, а я сам сухой. Лежу в плащ- накидке, как у мамы дома.

Сразу с утра передвинулись мы метров на 150 и начали ставить палатки. Как только была поставлена первая палатка, майор Киппер собрал туда всех офицеров и сказал:

-         Мы взяли с собой 17 литров чистого спирта и 40 литров этого вонючего спирта второго сорта. Кто будет разливать, чтобы не ошибся. Чистый спирт голубоватый, а второсортный с желтизной. Ты, - он обратился к начальнику медицинского пункта, - раскрывай консерву, бери только тушенку - это лучшая закуска для спирта во всем мире! Вперед!

Мы и врубили по спирту и по тушенке. Кто сколько мог.

Лично в меня после пятого курса академии больше полстакана чистого спирта не входило. Но и этого с меня было вполне достаточно.

Пришел я в себя за рулем ГАЗ-69.

Рядом майор Киппер и командует:

-       Вперед!

Шапка у него сдвинута далеко на затылок.

У меня тоже сидит как-то криво.

Машину я водить не умею и объясняю это Кипперу очень подробно.

Он в ответ машет рукой типа "Да брось ты..." и вновь командует своей любимой и универсальной командой: "Вперед!"

Я кручу ключом и сучу ногами по педалям.

Машина вдруг начинает реветь.

Потом трогается с места.

Я верчу руль туда-сюда.

Машина набирает скорость и, как необъезженный, конь рывками рыщет от одной стороны дороги к другой.

Внезапно дорога сворачивает круто влево.

Киппер командует: "Вперед!"

Потом истошным голосом орет: "Сворачивай влево, мать твою! Тормози! Бей по тормозам!"

Я бью по тормозам, но попадаю по газу. Это нас и спасает.

Машина воет и прыгает, как кенгуру, на много метров вперед прямо в середину пруда с белыми кувшинками и плавающими гусями. Гуси нас приветствуют своим гоготом. Вокруг плавают кувшинки. Пока я на все это смотрю, майор Киппср выбирается на берег, останавливает бортовую машину: "Стой! Мы выполняем важное правительственное задание! Лезь в воду и пристегивай трос! Вперед!"

Я НА ЦАРСКОЙ ЯХТЕ "СЕВЕРНАЯ ЗВЕЗДА"

Вместе с танко-десантными судами мы прибыли в Лиепаю. На военном пирсе стоит красивый корабль типа большого парусника. Говорят, что это яхта самого царя Николая II "Северная звезда". Ну, мне и захотелось по ней побродить. Иду с деловым видом мимо вахтенного, а он нерешительно так меня спрашивает:

-       Доктор, вы куда идете?

Как говорится, риторический вопрос - в нем уже весь ответ. Я говорю:

-       В медицинский пункт.

-       Да, да, - говорит вахтенный, - там вас ждут и оперировать еще не начали. Вы как раз успеете. Вас по телефону вызвали?

-         По полевому, - отвечаю я. И уверенно прохожу, как будто я на этой "Северной Звезде" уже год невылазно живу. Ноги приводят меня прямо в медицинский пункт. Меня встречает сестра - вахтенный уже предупредил по внутренней связи - протягивает мне халат и говорит:

-       Пожалуйста, руки мыть - вот там.

"Вот там" стоят два тазика, столь знакомых мне с хирургии. Что ж - жизнь, она покажет, как действовать дальше. Мою руки. Сестра подходит и надевает сзади маску, подает на корнцанге стерильные перчатки. Все. Я в родной стихии. Иду дальше. Отличный операционный стол. Маленький потный влажный весь суетящийся военный врач в халате. В маске, но мне все уже ясно. На столе с полностью размозжённым пальцем на кисти - вместо пальца один сплошной кусок сплюснутой плоти. А доктор все там ковыряет и ковыряет. Я его оттираю в сторону и быстро делаю ампутацию. Здесь другого решения просто нет. Накладываю швы. Заканчиваю. По селекторной связи капитан приглашает меня к обеду. Размываюсь и следую за суетящимся передо мной и подхалимничающим врачом. У него чин капитана, но китель морской. А вокруг красное дерево. В сочетании с бронзой и зеркалами. Никогда такой прелести не видел ни до, ни после. Заходим в обеденный зал.

Господи, неужели, действительно, здесь бывал сам император Всея Руси? И Малыя, и Большия? Самодержец всероссийский?! Господи!...

Вот тут-то я и отключился.

Обед уже не имел никакого значения, но был великолепным. С сервировкой стола, с хрусталем. А вокруг красное дерево, бронза и зеркала... И Дух самого Императора.

Местные офицеры попривыкли, им это было не столь уж важно. Но не мне. Я забыл все на свете, даже этот палец, размозжённый, как я узнал, тросом. Я знал многое, сделанное тросом, даже перерубленных надвое людей, когда трос слишком перенапрягали и он не выдерживал. Но Бог с ним.

Провожали меня офицеры всей гурьбой и просили наведываться и приходить почаще, а у меня уже под всеми парами был мой "родной" танко-десантный корабль.

Из Лиепаи мы выходили вечером. Нам предстоял ночной переход. Попрощался я с командиром "Северной Звезды".

- Счастливо тебе, доктор. И спасибо огромное за нашего товарища!

С тем и убыл я из Лиепаи в 1957 году от рождения Христа.

Больше мне не приходилось так тесно общаться с императорскими яхтами. Но и эта встреча для меня имела большие последствия. Когда-то Отец дал мне установку на всю жизнь, протянув тоненькую книжку в мягкой обложке - Белобородов "Последние дни Николая II" и сказал: "...почитай этого подонка и душегуба, но верни мне книгу и никому больше не показывай. Мучеником сделали русского царя... и отец он был любящий, сына любил."

У меня были Отцовские установки на Императора Николая II.

И их не могли изменить ни кафедры марксизма-ленинизма, ни миллионы политработников. Так мне сказал Отец.

МЫ СНАЧАЛА РАЗВЛЕКАЕМСЯ НА ПАЛУБЕ, А ПОТОМ ВСЕ ЛЕЖИМ ПЛАСТОМ. СТРАШНАЯ БУРЯ НА БАЛТИКЕ В 1957 ГОДУ - ШТОРМ ДЕВЯТЬ БАЛЛОВ

... Учения на Балтике практически завершены...

Громадный войсковой старшина, как пушинку, бросал двухпудовую гирю.

Вокруг него столпились болельщики.

Учения закончились, сейчас мы выходим обратно в Ригу, где предстоит разгрузка в Болдерае и марши далее по частям. Гиря подлетает и подлетает вверх. Я подхожу и тоже пялю глаза. Красиво работает этот старшина. Гигант, одним словом. Он замечает меня и небрежно, так свысока говорит, как будто нисходит с небесной высоты на землю грешную, где я стою:

-       Ну что, доктор, посоревнуемся? Или кишка тонка?

Этой кишкой тонкой он меня добил полностью. Я вспомнил анекдот про студента, едущего в поезде. Студент никак не мог забросить чемодан на третью полку. Тогда подошел здоровяк, похлопал себя по бицепсам и сказал: "Здесь иметь надо!" и забросил чемодан. Без лишних слов. После этого студент в его присутствии стал с кряхтеньем оттягивать ручку тормозного крана. Здоровяк опять подошел и сдернул ручку на полном ходу поезда. Тогда студент похлопал себя по лбу и сказал: "Здесь иметь надо". Вспомнил я все и отвечаю: "Согласен. Просто на интерес - кто кого. Кто ее больше поднимет. Вперед. Начинай - тебе и карты в руки."

Стал старшина жать эту гирю: раз, два, три, ... восемь... пятнадцать... шестнадцать... семнадцать... восемнадцать. Глянул со своих небесных высот на меня и пророкотал: "Хватит с тебя! Начинай!"

Сбросил я гимнастерку, остался в одной маечке, это мне не впервой с гирей-матушкой баловаться. Но я от силы выжимал ее всего несколько раз и не более того. Но зато выкидывал... "Здесь иметь надо!" Поехали - мы ведь не договаривались, как ее поднимать, - главное поднять. И все. Баста. Конец тебе, старшина!

Гиря легко пошла вверх, выбрасываемая всей тяжестью тела. Старшина еще ухмылялся. А зря. Скоро его улыбка исчезнет. Где-то после пятнадцатой моей ходки. Точно, перестал улыбаться. Забеспокоился. Ишь как заюлил кормой по палубе... пятнадцать... шестнадцать...

-       Доктор, доктор, мы так не договаривались...

-       А пошел ты, мы вообще с тобой не договаривались. Не мешай. Семнадцать... Восемнадцать... Девятнадцать... Двадцать...

В голове моей мелькает, что нужно подстраховаться еще чуть-чуть. Двадцать один... Двадцать семь... Всем уже все ясно. Старшина увял. Он уже больше не находится в небесах, а стоит рядом на грешной земле. Я легко отбрасываю гирю в сторону. Привет. Полностью отомщен. Хватит теперь ваньку валять, пора и собираться на выход. Я схожу вниз. Как-то чувствую себя не очень. Голова кружится. Оглядываюсь кругом и вижу страдающее лицо моего недавнего противника. Он лежит пластом и шепчет мне:

-         Ты ложись, доктор. Говорят, что шторм на корабле лучше всего переносить лежа.

Все-таки он хороший парень, хоть и задирает свой нос иногда. Мы лежим рядом, корабль ходит ходуном, скрипит, в нем что-то ухает, раздаются какие-то стуки, скрежет. Я впервые ощущаю, как кружится голова в положении лежа без выпивки. Все идет кругом. Я собираюсь встать. Наверное, следует выйти на свежий воздух. Пойду подышу... Тошнит...

-       Никуда не ходи, не вздумай выйти блевать на палубу, - стонет в мою сторону старшина. - Перекинет через борт, конец будет.

Ангел-хранитель выступил в виде громадного квадратного старшины сверхсрочника чистых латышских кровей.

До Риги все добрались полуживыми.

Я возвращаюсь в мотострелковый полк. Потом после войсковой практики получаю в Военно-медицинской академии диплом врача. Судьба снова возвратит меня в мотострелковый полк, уже старшим врачом части 34469, но лишь после службы в Добеле.