Глава пятая
Работа врача в правительственном санатории

ПРИНЦ И НИЩИЙ

Я уже подписал клятвенное обязательство, запрещающее всем сотрудникам санатория обращаться с какими-нибудь личными просьбами к высокому начальству. Ни под каким соусом нельзя было выпрашивать, вымаливать, выторговывать или вы-дуривать из наших принцев, которые отдыхают, ничего.

Принцы резвились вовсю.

Дети принцев еще больше.

Дети Полянского, например, развлекались тем, что во всех мыслимых и немыслимых местах своего люксового номера разбрасывали и развешивали наполненные своим семенем презервативы, от которых еще шел пар.

Более взрослые принцы предпочитали заказные обеды и ужины.

Цековский обед иногда тянул в пять ординарных врачебных зарплат.

Совминовский был поскромнее.

Для принцесс вызывались персональные членовозки.

Если отдыхала такая принцесса, как дочь Генсека, то ее трахал только народный артист, предпочтительнее всех был бале-рун Лиепа, жена которого с детьми ожидала у порога, пока он завершит важную государственную работу и немного отдохнет.

Остальные были нищими.

Был нищим и я, когда отправился на поклон к принцу Дымшицу.

Миновал милицейский пост.

Вошел в шестиместный суперлюксовый корпус, стоящий сбоку от бениаминовской дачи.

И робко постучал в шикарную дверь.

И начал прислушиваться.

И начал беспокоиться, что не услышу разрешения войти.

-         Войдите... - раздалось из-за двери. Мелодия разрешения была какая-то неопределенная, типа "Времен года" Чайковского - не знаешь, что потом грянет и грянет ли вообще, но ждешь с нетерпением.

Вхожу и вижу, что Вениамин Иммануилович читает или делает для меня вид, что читает, книгу. Их там наверху не разберешь - все писатели, у всех собрания сочинений или по крайней мере избранные речи.

-          Здравствуйте, Вениамин Иммануилович, - подхалимским голосом говорю я, даже сам себя не узнаю.

Дымшиц - сплошная мягкость и любезность.

С грубоватой партийной нежностью говорит мне:

-       Здравствуй, доктор. Ты чего пришел?

-       Вениамин Иммануилович, - скулю я, - у меня к вам просьба...

Дымшиц как вздернется весь.

Глянул на меня удавом.

Взгляд сталистый - как каленое железо, когда его оранжевым в холодную воду суют. Сначала шипит, а потом не гнется.

-         Что вы себе позволяете?! Какие еще просьбы могут быть здесь во время моего отдыха?! Да кто вы такой?!

Я начинаю выправлять положение и разгибать ситуацию обратно.

-Ну не просьба, а, так сказать...

-       Что еще так сказать?! Откуда вы вообще здесь?!

-       С функциональной диагностики... У меня электрокардиограф. .. - Ну и что?!

-       Меня не слушается председатель Московского облисполкома. Я у него снял электрокардиограмму, она плохая - признаки ишемии. Я ему говорю об этом, а он не ложится в постель. Купается в море...

-        Ну, так бы сразу и сказал, а то - просьба! Я его, голубчика, вмиг утихомирю, будет, как шелковый. Положим его в постель ровно на столько, на сколько надо. Где он?!

-       В море, Вениамин Иммануилович!

-          Иди, доктор. Через десять минут он будет лежать на носилках.

Ровно через десять минут председатель Московского облисполкома на носилках транспортировался в спецбольницу Риги.

С принцами у нас были шутки плохи.

Принц, он все может.

"ВЕЛИКИЙ" АРТИСТ МАКСИМ МАКСИМОВИЧ ШТРАУХ В МОЕМ МНЕНИИ СТАНОВИТСЯ ...ДАЖЕ НЕУДОБНО ГОВОРИТЬ КЕМ...

-       Штраух приехал... Сам Штраух... Это тот, который все время Ленина играет, - так шепотом заговорила со мной старшая сестра.

-       Ну, не только Ленина, насколько мне известно, - отвечал я, - еще Победоносикова...

-       Премий у него... - продолжала старшая сестра. В этот момент нас и прервали.

-       Старшая сестра! Где старшая сестра?! Максим Максимовича не устраивает номер. Ему срочно нужен другой. Он, как лауреат, не может жить в том, куда его поселили.

Так появление Штрауха в санатории началось со скандала.

Тут уж забегали все -главный врач, заместители, врачи.

Только и было слышно: "Штраух... Штраух... Штраух..."

Полюбопытствовал и я, заглянув сначала в тот номер, от которого он отказался и в тот, куда он, наконец, вселился.

Посреди комнаты была огромная двуспальная кровать.

"Ему-то на что?! У него уже моча не держится, а выторговал себе номер с двуспальной постелью", - подумал я.

Но Штраух знал, что делал.

У него все было четко распланировано в свою пользу.

И я его "расколол" как человека. Ох, как проявился этот деятель. Так низко еще никто в моих глазах не падал. Только Штраух.

На второй день после его приезда я сидел в кабинете врача.

Раздался стук в дверь.

Не знаю почему, но я уже знал, что за дверью стоит красавица.

Красавица.

Сейчас она зайдет.

Дверь отворилась ...и вошла очень красивая девушка.

Загляденье.

Я откровенно любовался ею, как жемчужиной, как бриллиантом.

Она смотрела мне в глаза и молчала.

Надрывно смотрела.

У меня пошел мороз по коже.

Огромные миндалевидные глаза, как у раненой лани.

Видел я такое на охотах, когда лань еще жива.

Но вот-вот ей перережут глотку.

И на охотах я такое не выдерживал.

Не подумайте, что я какой-нибудь там слабак и распускаю сопли по каждому пустяку. Я просто умею сопереживать. И улавливать душевное смятение и душевную боль.

-      Я пришла именно к вам. Мне нужны именно вы. С вами мне надо посоветоваться. Вы - мужчина... Вы все скажете так, как надо...

Мне до смерти необходим ваш совет... Я готова расплатиться как угодно, но будьте со мной искренни, будьте милосердны... Поймите меня, наконец...

-       Клянусь вам, что скажу именно то, что думаю. И очень буду стараться в вашу пользу! Говорите.

-       Здесь отдыхает народный артист Штраух. Он предложил мне быть его любовницей в обмен на роли в театре. Кроме того, он берет меня на содержание на период отдыха здесь, выкупает вторую путевку. Что делать?

-       Но он вам в деды годится... Что он с вами собирается вообще делать?! Ведь он такой противный... Даже в дорогих костюмах...

-       Я в беспомощном состоянии. Иначе не пробиться.

-       Господи, да он же все время играл Ленина. Неужели вокруг сплошная ложь?! Он же лепил образ самого честного, самого справедливого человека. А сам проявляется в роли подонка...

-       Хотите, я буду приходить к вам?..

-       Нет, нет... Что вы, что вы... Ради бога... Это ни к чему... Вам очень хочется стать артисткой?

-       Безумно! За это я готова на любые мучения...

-       Если так, то вы должны пройти через этого негодяя. Все!

-        

ТРАГИЧЕСКАЯ ЖЕНЩИНА

Жена Аркадия Райкина Рома была для меня трагической женщиной. Каждая встреча с ней тет-а-тет оборачивалась для меня большими неприятностями. Но тогда я об этом еще не догадывался и ждал ее прихода, как мы с ней договорились, сразу же после завтрака.

У меня был маленький врачебный кабинет, в котором стояла мягкая кушетка, был колченогий огромный канцелярский стол, несколько стульев, электрокардиограф на тумбочке, спирограф на другой тумбочке и деревянный ростомер.

Так как ожидался приход самой Ромы, то ради такого случая я нарвал букет душистого горошка и поставил букетик пахучих цветов в керамическую вазочку. Теперь-то я понимаю, что сдержанность в объеме цветов и спасла меня. А что было бы, если бы я поставил перед собой огромный букет?!.

Раздался стук в дверь.

Вошла Рома.

Я вскочил ей навстречу и резко оперся о край стола, сделав то, что до этого никогда не решился бы сделать - я просто на секунду отключился. Стол со страшным шумом пошел на меня. Вазочка с душистым горошком, как снаряд, вылетела со стола и ударила меня в лоб, осыпав меня цветами и окропив святой водой. Я взмахнул вверх руками и пошел куда-то вдаль, но очутился на полу, а на мне был этот гадский колченогий стол. Я с трудом выбрался из-под стола. Цветы нимбом украшали мою многодумную голову.

-       Рома, простите...

-       Ну что вы, что вы, это так занятно...

Я с трудом выбирался из-под деревянного монстра, ища эту керамику. Вазочка была цела, но стол не хотел никак подниматься. Наконец, все устроилось. Я пригласил Рому сесть, вытер вафельным полотенцем лицо. Благо, что полотенца как раз хватило для этой цели. Я долго собирал на себе отдельные цветы и складывал их в вазочку. Рома с интересом наблюдала. Лицо ее было серьезно, но глаза смеялись. Она проводила понимающим взглядом мою руку, которой я несколько раз пощупал свой лоб. Ничего страшного. Но шишка есть.

-       Рома, вы принесли?..

Рома открыла сумочку и протянула мне целый ворох электрокардиограмм. Я взял их в свои руки, но вдруг замер. Боже мой! Боже мой! Это не были простые бумажки. В моих руках находилось огромное пульсирующее кровью сердце великого артиста. Я отключился во второй раз. Я понял, что Аркадий Рай-кин идет по жизни за своим сердцем. И самое главное - я ведь был точно таким же. Это означало, что тактически ты можешь иногда здорово проиграть, но стратегически - всей жизнью, всем своим жизненным путем всегда выиграешь... Сердце Райкина сияло...

-... Есть какая-нибудь динамика, как вы считаете, доктор?

Интервалы 5-Т плясали туда-сюда, зубцы Т были коронарными, много еще что было. Но я знал уже точно, что сердце тоже жаждет любви, что оно поддерживается хорошим отношением к нему. И сказал:

-        Небольшая динамика есть. Но все хорошо. Нельзя только форсированных нагрузок... Но не для вашего мужа. Будем наблюдать.

Второй раз мы встретились с Ромой тет-а-тет на улице, она сняла с себя бриллиантовые серьги, браслет и еще какую-то цацку и дала мне подержать на часик, пока не искупается, а я поверил. Потом оказалось, что они с Аркадием Исааковичем махнули в Таллинн на несколько дней. А я все держал и держал, опасаясь, что потеряю. Это было похуже вазочки. Чтобы не возить драгоценности с собой в электричке домой и обратно, я их запрятал в самый дальний угол центрального ящика своего злополучного стола. И по несколько раз в день проверял и убеждался в их наличии. Но перед каждым контрольным осмотром вздрагивал от страха, что они исчезнут. "Что Вы так торопитесь их возвращать?" - спросила Рома.

СЧАСТЬЕ НЕ В ДЕНЬГАХ, А В ИХ КОЛИЧЕСТВЕ

В тихий солнечный день Ирина Архипова сидела в плетеном кресле в тени и держала в руках большой кусок белого шелкового полотна. Вроде приличных размеров полотенца для рук. Вокруг нее пристроились Исаак-известинец со своей женой Мон-чадской, вечно похрамывающий Мулляр, называющий себя журналистом, две молодые и красивые женщины, которых я не знал, и я. Все сидели и слушали, затаив дыхание, рассказы Архиповой, как она выступала в опере Ла Скала. Перед Архиповой была на столике коробочка с разноцветными нитками, которые, кажется, назывались "мулине". Она обшивала на шелке автографы артистов Ла Скала. По куску белого шелка шли карандашные росписи, одна больше, другая меньше. К тому времени я уже освоил графологию и мог совершенно точно рассказать о человеке по одной его подписи. Так я и уткнулся носом в одну и задал свой вопрос:

-       Ирина, а чья это подпись?

Архипова вздрогнула каким-то своим мыслям, помолчала и вдруг сказала, обращаясь только ко мне:

-        Знаете, доктор, что обиднее всего?! Я же пела не хуже, а даже лучше. Знаете, как я старалась, как звучал мой голос... Божественно. Но потом у меня в посольстве отобрали все деньги. Ничего не оставили. А он, - она указала на заинтересовавшую меня подпись, - уехал весь в бриллиантах и мог купить себе еще тринадцать автомобилей, если бы захотел. А мне едва хватило...

Ирина Архипова замолчала и молча обшивала красной шелковой ниточкой чей-то очередной автограф. День был тихий и спокойный. Но я видел, что в душе у нее все бушует. Вот уж эти артисты - все держится на сплошных эмоциях.

- А если бы тебя так обобрали - как бы ты, друг дорогой, бушевал?! - задал я себе мысленный вопрос и не смог ничего себе ответить. Это был период, когда система обирала всех, отхватывая огромные куски от кого сколько можно.

Потом где-то я наконец услышал полуанекдот о Сергее Бондарчуке, который первым оказал сопротивление системе. Он снимал какой-то фильм, его вызвали в посольство и спросили денег. Тогда Бондарчук открыл свой дипломат и, показав на пачки, переспросил - эти? "Да, да!" - отвечали ему. Бондарчук положил сверху журнал, где во всю первую страницу была фотография сына Кириленко - члена Политбюро, и переспросил: "Ради этого проходимца, чтобы он вот с такими же девицами раскатывал на яхте в Средиземном морс?! Никогда!" Закрыл дипломат и ушел из посольства.

Ирина уткнулась носом в свой шелк и молчала.

Исачек начал шутить и развлекать ее.

Мулляр встал и захромал к корпусу.

Молодые женщины встали и направились в солярий.

Я сидел неподвижно и вспоминал, как стал причиной небольшой разборки между артистами. Мне очень нравилась Быстрицкая, Элина это чувствовала и иногда заходила ко мне на минутку. Так я один раз предложил ей "дунуть" в спирограф. Элина, которая все время делала гимнастику, дунула, и дунула так, что появились очень даже приличные цифры - 4500. Ну, я и зали-ковал, рассказывая об этом всем подряд, даже Ирине Архиповой. Та тоже срочно стала дуть. Ведь знаменитая на весь мир певунья. Но выдула всего 3700. Вот тут-то и началось. Я был не рад этому дутью. Но потом все успокоились и забыли результаты, нас что-то отвлекло более важное.

СТАРЫЙ ГРИВАСТЫЙ ЛЕВ ПАДАЕТ ПРИ ВСЕХ НА КОЛЕНИ

Это случилось на улице Юрас. Я шел от медицинского корпуса мимо забора тринадцатой дачи. За мной двигалась целая процессия из медработников, отдыхающие выходили из столовой, - словом, улица была полна людей. Навстречу мне шла Элина-Быстрицкая с мужем. Они очень хорошо смотрелись. Он был значительно старше и все время втягивал свой живот и надувал грудь. Поэтому его фигура была впечатляющей. Кроме того, он был очень хорошо одет - невообразимые костюмы, от серого в яблоках до кремового, постоянно сменяли один другой. Но самым эффектным у мужа Быстрицкой была шевелюра седых подсиненных волос, как говорил Исачек-известинец, шевелюра бывшего льва. А сама Элина в то время излучала женственность. Кажется, что может быть лучше. Но к тому же она была красивейшей женщиной своего времени. В ней все было еще натуральным - копна волос, прекрасная фигура, сияющие глаза, взгляд которых мог одновременно испепелить и вдохновить.

Мне оставалось шагнуть еще десяток раз, чтобы поравняться с этой парой, как вдруг Элина что-то проговорила мужу, скорчила на лице гримаску и остановилась.

Муж бухнулся на колени прямо на тротуар в своем невообразимом внешторговском костюме. Это сейчас я понимаю, что он не мог уже так согнуться в пояснице, поэтому и вынужден был несколько театрально встать на колени. А тогда это показалось особым шиком.

Элина сделала ножкой.

Муж двумя руками ухватил ее туфельку.

Все окружающие с интересом наблюдали. Все движение на улице замерло.

Муж поковырялся в туфельке и достал камешек.

-       Этот? - ласково и громко - на публику - спросил муж.

-       Да, - протяжно ответила Элина.

Муж бережно вновь надел на ее ножку туфельку.

-       Родная, не беспокоит?..

-       Все в порядке...

И движение, замершее на мгновение, вновь возобновилось.

Элина несколько раз была у меня дома в гостях. Особенно ей нравилось говорить с моей Матерью. Они находили общий язык, и Элина очень ярко и образно рассказывала своим чудным таинственным женским голосом о том, как вынуждена была пить как лекарство каждый день по литру сливок, чтобы предстать перед зрителями настоящей Аксиньей из "Тихого Дона", у которой все должно было колыхаться при ходьбе и играть.

Самый впечатляющий ее рассказ был о том, как ее встретили в театре после получения ею звания народной артистки СССР. Сразу же после опубликования указа Элина оделась во все самые лучшие свои одежды, сделала себе самую лучшую прическу, нацепила на себя все свои драгоценности и отправилась к себе в театр.

Пришла и стала ходить между коллег

А те на нее никакого внимания. Дальше - больше: зыркают на нее такими глазами, что Элина спряталась за старушку Гоголеву, сидящую в мягком кресле. Стоит за Гоголевой, а мимо идут те, кто не получил еще звания и бросают в Элину такие взгляды, что Гоголева не выдержала и замахала на них своей сухонькой ручкой: "И вам дадуть... И вам дадуть... И вам дадуть..."

Я привозил и отвозил Элину на машине. Когда мы ехали, Элина молчала и расслаблялась. Мне было это очень приятно, ибо так себя ведут только с теми людьми, которым доверяют.

ПАРА ГНЕДЫХ, ОПАЛЕННЫХ ЗАРЕЮ...

Я принимал вновь поступающих отдыхающих.

Медсестра Валюша принесла мне еще две истории болезни и положила их на мой стол поверх всех остальных.

-       Это кто такие?

-          Он пишет докторскую диссертацию и приехал к нам в творческий отпуск. А она - его жена.

-       Может быть, можно принять на другой день?

-       Ни в коем случае - номенклатура ЦК КПСС.

Первым пришел на прием муж.

У него был высокий олимпийский лоб, кривые зубы, покатые плечи и плоский отсиженный в кабинетных условиях зад.

Я его тщательно осмотрел и все очень подробно записал в историю болезни. Потом завел разговор о его диссертации.

-       Пишу докторскую по теме: "Роль лозунга и призыва в работе Коммунистической партии", - спокойно и со значением сказал муж.

-         А что в ней нового? - дерзко и наивно спросил я. - Надо ли что-нибудь менять, например, в лозунгах? Ведь они застыли и совсем без всякого движения, а жизнь-то идет...

-       Действительно... - с интересом уставился мне в рот муж.

-       Так вы будете предлагать что-нибудь свое? - не унимался я.

-           Очень даже может быть, - пообещал муж со скрытым значением.

-       Это касается Ленина?

-        Ну что вы, ну что вы... - заволновался муж. - Ленин у нас - классик.

-       Ленин, положим, классик. Но лозунги и призывы? - продолжал я гнуть свою оппортунистическую линию.

-        В конце концов лозунги и призывы - это тоже своеобразная классика... Придется лишь что-то добавить... - вздохнул муж.

Я собирался еще поговорить на тему лозунга и призыва, но муж решительно встал и показал на дверь:

-       Доктор, мы совсем забыли мою жену...

С тем он и вышел, не закрывая до конца дверь.

Вошла жена.

Я привстал ей навстречу, очень мило показал ей на стул и пригласил присесть.

Она присела.

Я начал задавать вопросы по анамнезу, расспрашивая о жизни, о ее болезнях, о ее теперешнем состоянии. Когда закончил, то сказал вполне невинную и стандартную фразу, которую уже говорил многие тысячи раз:

-       Раздевайтесь, пожалуйста.

Жена не шелохнулась, но, повернувшись ко мне, как избушка в сказке, всем передом, произнесла:

-       Прежде чем раздеваться, я хотела бы кое-что вам объяснить.

-       Ради Бога, пожалуйста, объясняйте.

-         Мой муж очень много работает. Вы даже не представляете, сколько эта диссертация отнимает у него сил. Теперь мы приехали в творческий отпуск. Ему дали творческий отпуск на шесть месяцев...

-       И что - все шесть месяцев будете у нас? - с некоторым ужасом в голосе спросил я.

-        Нет. Зачем же? Есть и другие санатории. У вас мы будем только двадцать четыре дня. Так вот, продолжу. Я уже вам сказала, что мой муж очень много работает. Поэтому... э... как бы вам сказать... Ему нужна замена... ну хотя бы на время этого отдыха в вашем санатории. Вы меня понимаете?

-       Не совсем. Так сказать, не улавливаю основной сути.

-      Вы, доктор, мне подходите.

Она стала меня в упор разглядывать. И мне на мгновение показалось, что она подойдет поближе и приподнимет мою верхнюю губу, чтобы были видны зубы, а потом расстегнет ширинку и пощупает там. Хотя вроде бы все было на своем месте, но во мне все запротестовало.

-      Простите, но на работе я такими вещами не занимаюсь.

-        Не беспокойтесь, доктор, я все улажу с вашим начальством. Пришлось ей давать монобромистую камфору - она сняла напряжение.

-         

ШУТКИ ЭЛИНЫ БЫСТРИЦКОЙ ДО СИХ ПОР ГРЕЮТ ДУШУ

В моей жизни отведено очень большое место женщинам.

Элина занимает особое место.

Она заставила меня сделать выбор между аристократизмом и грубой вульгарщиной народных масс рабочих и крестьян. От утонченного и артистичного облика Элины я прошел в своих размышлениях до Платона, у которого узнал следующее.

При аристократическом правлении у власти стоят лучшие.

При тимократическом правлении до власти дорываются честолюбцы.

При демократическом правлении до власти дорываются выходцы из низов.

При олигархическом правлении правят мафиозные группы.

При тираническом правлении правит тиран - человек, который сумел добраться до вершины пирамиды власти, несмотря ни на что.

Но это просто для понимания роли Элины в моей жизни.

Был прекрасный солнечный летний день на Рижском взморье. Вся отдыхающая в санатории артистическая элита устремилась в солярий и иногда делала вылазки из него через пляж в море и обратно. Солярий представлял из себя закрытый для доступа и взглядов посторонних крытый тенисситом дворик, где был навес от прямых солнечных лучей, где было достаточно лежаков, где был душ и сарайчик со всеми необходимыми пляжными принадлежностями - от полотенец до лодки с веслами. Там можно было и устроиться таким образом, чтобы один из собеседников мог загорать, а другой в это время находился в тени.

Я решил пойти в солярий и немного духовно пообщаться со своими отдыхающими. Для проформы подмышкой у меня был аппарат для измерения артериального давления, а в кармане халата болтался фонендоскоп. На всякий случай на мне были надеты плавки - если вдруг удастся окунуться в море.

В солярии расположились Элина Быстрицкая с мужем и Ирина Архипова с мужем, тоже по фамилии Волков, представляющимся окружающим людям как "искусствовед". Под навесом были Аркадий Исаакович Райкин с женой Ромой и еще несколько человек, которых я просто не видел из-за сияния этих звезд. Обстановка была спокойной, доброжелательной. Солнечные лучи, казалось, раскалили все вокруг до такой степени, что даже слова говорились лениво и протяжно. Изредка порывы свежего морского ветерка долетали с общего пляжа. Аристократическая тишина и спокойствие, и никакого тебе хамства общего пляжа с его вечной матной бранью, выпивкой "из горла", яичной скорлупой, грязной бумагой и резким запахом пота.

Я уже измерил всем давление, Аркадий Райкин заставил меня снять мой халат и раздеться до пояса. Потом он взял мой фонендоскоп, одел на себя халат, приставил к моему сердцу фонендоскоп и нас несколько раз "щелкнули" на память фотокамерой. Такое доверие со стороны великого артиста несколько выбило меня из колеи, и я "поплыл", не замечая ничего вокруг. А надо бы замечать. Элина мне готовила подвох, а я клюнул, как карась, на ее приманку.

-        Саша, и что вы все в халате и в халате... Такая погода... Кто вам мешает искупаться... Рискните, наконец!

-       Элина... Я же на работе... Это как-то не принято...

-       Ничего, здесь все свои! Раздевайтесь немедленно и в море!

Такой женщине было грешно не подчиниться, что я и сделал с

превеликим удовольствием. Через десяток секунд я уже плескался в теплом море.

Посвежевший и радостный, я вновь открыл неприметную дверь в высоком каменном заборе и возвратился в солярий, начав в темпе одеваться. Вот тут-то и ждал меня сюрприз от Элины. Брюк моих на месте не было. Но от папы с мамой мне досталась быстрота мышления и ориентировки в окружающем меня мире. Как ни в чем не бывало я одел все, кроме брюк и, весело напевая, почти бегом направился к внутреннему выходу из солярия. Мне оставалось пройти всего десять шагов. Мысленно я считал каждый, но внешне летел как на крыльях: ... семь... шесть... пять... четыре... три...

-            Саша, Саша! Где же ваши брюки? - раздался столь долгожданный для меня мелодичный голосок Элины. - Кажется, вы их забыли?!.

ОКЕАНСКАЯ ВОЛНА НА ПЛЯЖЕ КАПАКАБАНЫ И СТАРЫЙ КУХОННЫЙ СТОЛИК ИРИНЫ

Молодая чернявая женщина с некоторым излишком растительности на лице и медальоном из старинной царской монеты на тоненькой итальянской золотой цепочке на шее рассказывает о том, что настоящие коллекционеры в Москве собирают бриллианты голубой воды, но не бесцветные, в которых, кроме блеска, и нет ничего стоящего. Она отдыхает в нашем санатории в связи с печальным в нашей жизни событием - ее жениха унесло громадной океанской волной - смыло и потащило за собой на пляже Капакабаны. Он находился на дипломатической службе, она должна была вот-вот приехать туда к нему.

Я с некоторым изумлением слушаю настоящих коллекционеров.

Мы сидим на летней террасе одной из дач.

Мы - это молодая чернявая женщина; Ирина Архипова, которую я уважаю как национальное достояние и даже боюсь подумать, что она - земная женщина; я - врач санатория, у которого есть несколько альбомов малоценных марок, на которые можно в месяц потратить не больше трешника, и еще несколько безликих молодых женщин- прилипал, которые появляются там, где это интересно или выгодно.

Наступает тишина, которую нарушает божественный голос Ирины:

- Саша, у вас нельзя купить паркет из этого корпуса? Узнайте, пожалуйста, у главного врача. Вдруг продаст - знаете, как это бы смотрелось с моей мебелью... Я тоже страстная коллекционерка. Только что была в Ленинграде у одной моей старинной хорошей знакомой. И что вы думаете - захожу к ней на кухню и вижу изумительный столик английской работы. Я вся прямо так и задрожала. Обращаюсь с мольбой к своей знакомой и прошу продать за любые деньги. Та смеется в ответ и говорит, что такую старую и никчемную вещь я могу взять себе и даром, что она даже мне еще спасибо скажет, потому что уже собиралась вынести его на помойку. Конечно, пришлось на этот столик потратить время и деньги, одного золота ушло более пятидесяти грамм. Но зато получилась такая прелесть - сейчас нигде подобное чудо не купишь... Комиссионки уже не те, все лучшие антикварные вещи уже скуплены умными людьми...

В моей голове проносится уточнение - "денежными людьми", впрочем, по трезвом размышлении у меня получается, что оба понятия практически идентичны.

С заданием Ирины я иду к главному врачу.

Застаю его в кабинете с главным бухгалтером, которая ему показывает денежные счета, в адреса ЦК и Совмина. В зависимости от того, кто заказал обед в номер. Передо мной мелькают счета: "Тысяча сто - ЦК, восемьсот пятьдесят - Совмин, тысяча триста - ЦК, девятьсот двадцать - Совмин..." Это тогда, когда месячная зарплата медицинского работника недотягивает еще до двухсот. Обеды готовит наш шеф-повар, который часто напивается и выдаст себя за управделами Совмина, но мастер он хороший по части

украшения блюд и оформления столов, шуточки ему сходят с рук...

-      Юрий Николаевич, надо поговорить тет-а-тет...

-       Сейчас, Саша, выйди на свежий воздух, вот подпишу и буду к твоим услугам. Погуляй, подожди немного...

Главный врач спускается со второго этажа административного корпуса, берет меня под руку и влечет к медицинскому корпусу. Я понимаю, что у меня мало времени, и поэтому говорю телеграфным стилем:

-        Юрий Николаевич, Архипова просит ей продать паркет из того корпуса, где отдыхает, это вообще-то реально?

-       Сегодня ты дежуришь, приходи к восьми вечера на пищеблок. А насчет паркета ничего не выйдет - таких шустрых, кто его хочет у нас купить, много. Уже просили у меня и умоляли продать. Я уточнял наверху, там не разрешают. Так и передай своей Архиповой, но поделикатней, артисты все эмоциональны и с норовом, учти, Саша...

РАССКАЗ АРКАДИЯ РАЙКИНА ЛИЧНО МНЕ ПО ДОРОГЕ НА ЕГО КОНЦЕРТ В РИГЕ

...Народа в зал набилось битком, перед зданием стояла огромная толпа безбилетников. Все мне дружно аплодировали, я чувствовал очень большой творческий подъем и связь с залом. На любую шутку зал тут же отзывался дружным смехом.

Работалось легко и свободно.

Если бы не одна деталь.

Впереди в самом центре первого ряда сидел человек средних лет и сладко спал. Как младенец. Я слышал, как он посапывал носом и иногда даже всхрапывал.

Такого на моих концертах никто никогда не делал.

Как мне тогда казалось, что ему наплевать и на меня, и на мой концерт. Терпел я, терпел до тех пор, пока он не всхрапнул на весь зал.

До этого я уже заволновался, стал отвлекаться и даже в нескольких местах сбился с ритма.

Раз ты ко мне так, то и я тебе покажу сейчас при всех - пройду по тебе своей шуткой.

Раз прошелся, два прошелся - зал покатывается и ревет от восторга.

А он продолжает спать.

Тут я не выдержал и такого ему перца задал, что зал взвыл.

А он продолжает спать.

Наступает перерыв. Я ухожу со сцены, а он продолжает спать. На перерыве ко мне в артистическую заглядывает администратор и вежливо так тихим голосом мне говорит:

-        Аркадий Исаакович! Вы все шутите над сидящим в первом ряду человеком. Конечно, не мне судить, может быть, вы и правы. Но я считаю своей обязанностью кое-что рассказать вам о нем. Этот человек восхищается вашим талантом и любит вас безумно. Вы для него - самый великий артист всех времен и народов. Как только он узнал, что вы приезжаете к нам в Махачкалу, то связался по рации через нескольких человек и заказал себе билет на ваш концерт. Он был самым первым и поэтому получил центральное место в первом ряду... Теперь про то, как он попал на концерт. Здесь самый настоящий приключенческий фильм в нескольких сериях. Он двое суток добирался пешком по горам, ехал на лошадях, спешил на рейсовых автобусах, наконец, смог пристроиться на вертолет - еле- еле успел к самому началу концерта. Но успел, хотя и не спал несколько дней. В зале нет другого человека, который бы приложил столько страсти и усилий для встречи с вами, уважаемый Аркадий Исаакович! Больше мне сказать нечего - это все, что я хотел вам сообщить...

Кончился перерыв.

Вышел я на сцену.

И стыдно мне так, как никогда не было за всю мою артистическую деятельность.

Смотрю в зал - вижу, что проснулся мой почитатель.

Тогда я приблизился к краю сцены и, показав на него, громко сказал на весь зал:

-       Я прошу прощения у этого глубоко уважаемого мной человека за всю ту бестактность, которую допустил по отношению к нему в первом отделении. Я при всех сидящих передо мной зрителях прошу у него прощения!

А он поднялся ко мне на сцену, подошел ко мне, пожал мне руку и крепко обнял. Потом сказал мне тихо:

-        Спасибо тебе, Аркадий, за твой талант, спасибо тебе за твою душевность и величайшую и великолепнейшую артистичность. Я эти секунды буду помнить всю свою жизнь...

Мы ехали в машине..

Аркадий Исаакович сидел рядом с водителем, а я располагался на заднем сидений рядом с его женой Ромой. Машина шла быстро, мы проезжали участок трассы, который водители называли "пять минут по Америке". Так я посетил три концерта Райкина - великий артист сам меня приглашал и возил с шиком на машине туда и обратно...

МОСКОВСКИЕ ПРЕЛЕСТНИЦЫ.

Оголенные красивые женщины потешаются надо мной от всей души

-       Это дежурный врач?

В телефонной трубке раздался встревоженный и огорченный голос Элины Быстрицкой. Я бурно среагировал и ответил эмоционально:

-       Да, да! Ради бога, что случилось, Элина?!

-       Мы здесь в финской бане под вами. Печь у нас погасла, все замерзли, у вас не найдется какого-нибудь топорика дров нарубить?

-         Успокойтесь, пожалуйста, сейчас буду у вас с дровами. Я бросился что было сил на хоздвор, достал топор, нарубил сухих дров и, взяв рубленных дров целую охапку, пошел в финскую баню. Эта финская баня была сделана под медицинским корпусом, и никогда никто бы не смог подумать, что там такая прелесть - отдельный зал для отдыха с полумягкими лежаками, огромные махровые простыни, столики для выпивки и закуски, душевые и парилка. Снаружи можно было наблюдать все, внутри ничего не было видно. Но нравы в этой финской бане были жесткими. Как-то раз меня пригласили попариться большие начальники. Кроме меня еще был балерун Марис Лиепа. Один начальник выглянул в окошко и вдруг таким злым барским голосом говорит:

-       А что на нашей территории делает этот человек?

Я выглянул и увидел военкома республики генерала Чашу. Ну и дела, как иерархия прет из людей, ни фига себе! Генерала ни во что не ставят...

Я прогрохотал по ступенькам, с трудом постучал занятыми руками в дверь и открыл ее.

Я транзитом проскочил зал отдыха, даже как следует не разглядев присутствующих. Открыл дверь в печное отделение - печь горела вовсю, она была раскочегарена так, что никогда бы не погасла. Охапка дров вывалилась у меня из рук и загрохотала.

Я обернулся и прошелся взглядом по залу отдыха. В легких вольных позах там находилось четыре женщины. На них ничего не было, а махровые простыни наброшены были так, что только подчеркивали оголенность прекрасных женских тел. Никогда ни раньше, ни позже я такой красоты в таком объеме никогда не видел, ей-богу.

Наверное, вид у меня был настолько дурацкий, что женщины захохотали в полный голос. Элина Быстрицкая смеялась заливисто и красиво. И я понимал, что она естественна, как никогда, что она не играет, а от души потешается над растерявшимся мужчиной. Конечно, они и не думали смеяться над дежурным врачом. Эти прелестницы прямо обхохатывали мое мужское достоинство.

В другое время и в другом месте я просто бы понадавал сразу и без долгих раздумий по изящным женским задам мужской ладонью кому полегче, а какой посильнее - никого бы не обошел.

Но тут сыграла свою роль иерархия.

Я опустил глаза, чтобы не испортить им кайф, ибо глаза мои хохотали вместе с ними, а может быть, и громче.

Спокойно произнеся: "Извините!", я прошел через эти самые расчудесные эротические препоны в моей жизни, тихонько отворил дверь и прикрыл так же аккуратно и тихонько за собой.

За моей спиной раздавались взрывы хохота.

Бабы потешались от души над сбежавшим мужиком.

А я до сих пор им благодарен. За все, особенно за женский смех.

Но до сих пор в некотором недоумении и в сомнении - была ли там и Ирина Архипова вместе с этими проказницами?

Ирина, скажите - да или нет?!

АЛИ БАБА И СОРОК РАЗБОЙНИКОВ

Все мы по наивности считаем Али Бабу выходцем из народа...

Если Али Баба шел по пляжу, то все сорок разбойников его неотлучно сопровождали. Если Али Баба выезжал с территории, то его вез персональный разбойничий членовоз. Если Али Баба сидел в своей пещере, то никому туда доступа не было. Кричи-не кричи всякие слова типа "Сезам, откройся!", ничего не получится. Персональная охрана не пропустит. Там такие откормленные лбы и амбалы сидят. Целых восемнадцать персональных охранщиков.

И вдруг раздался звонок от Али Бабы.

-         Доктор, это с тринадцатой дачи. Вам уже заказан пропуск. Приходите немедленно. У нас есть больной. И никаких разговоров. Берите, что надо, и идите.

-       Да что мне там делать?! У вас там персональный врач...

-       Не болтайте языком зря, а идите! Все.

Тринадцатая дача - это бывшая вилла Вениамина, копеечного короля газет в буржуазной Латвии. Сейчас эта дача "принадлежит" членам Политбюро партии. В ней, согласно протоколу, может отдыхать только один из самых достойнейших и вернейших продолжателей дела Ленина. Сюда нет входа никому, кроме тех, кто нужен Али Бабе, простите - Председателю Совета Министров РСФСР Воронову. Это его со всей обеспечивающей командой разместили несколько дней тому назад на даче. Али Баба прилетел спецрейсом самолета, а команда приехала на специальном поезде, где было все - машины, продукты, обслуга и прочее.

Первые разбойники встретили меня у витых металлических решеток ворот: "Доктор?! Ну тогда - проходи!" и с треском захлопнули створки ворот.

Вторые разбойники уставились взглядами на служебном входе сбоку дачи. Чтобы облегчить им работу, я несколько раз по-вернулся вокруг оси - ни пушек, ни пулеметов у меня нет. Но не выдержал торжественного момента и спросил:

-       А кто у вас заболел?

-            Там все узнаешь, доктор! - отвечал мне начальник разбойников.

Крутые ребята в охране Али Бабы.

Некоторых я запомнил в лицо - морды у всех шестнадцать на шестнадцать, глаза наглые до предела, смотрят на тебя, как на козявку.

Вот тогда я и подумал, что обеспечивать таких уже престарелых Али Баб и есть святой долг всего советского общества. Наш большой и общий долг. Только где столько раскаленного масла взять?!

Третий кордон разбойников не обратил на меня уже никакого высокого внимания.

Я поднимался на второй этаж.

Навстречу из боковой хозяйственной комнаты вышла женщина уже пожилого возраста. На ней было старое затасканное ситцевое платье, и она вытирала свои некрасивые красные руки домработницы белым вафельным полотенцем. Лицо ее было простым, плоским и тяжеловесным. Я знал, что такие тяжелые лица характерны для людей с низким интеллектом. Поэтому, глядя на домработничий передник, я спросил:

-       Скажите, пожалуйста, кто у вас здесь заболел?

-         Я заболела, доктор, - ответила мне домработница своим домработничьим невыразительным голосом.

-       Куда бы нам уединиться?

-           Сюда, пожалуйста, в комнату для прислуги, - отвечала домработница, тяжело вздыхая и продолжая вытирать свои красные руки полотенцем.

-       Пожалуйста, разденьтесь. До пояса сверху, пожалуйста.

-       Сейчас, сейчас, доктор. Так достаточно?

-        Достаточно. Теперь дышите. Не дышите. Еще раз глубокий вдох... Повернитесь, пожалуйста... Так не больно? Прилягте, пожалуйста, посмотрим ваш живот... Я постукиваю - здесь не больно? Никуда не отдает? В районе печени не беспокоит? Еще раз послушает сердечко лежа... Есть небольшой шумок...

Я солидаризировался с домработницей и осматривал ее по высшему разряду. Полностью - со всей перкуссией, пальпацией и аускультацией. Потом узнал от нес, что они только что пробыли три месяца на Пицунде и теперь столько же собираются пробыть на Рижском взморье. "Господи, а когда же Ал и Баба работает, то есть, грабит на дорогах?" - подумал я. Я подробно объяснил, что и каким

образом принимать из лекарств. Ответ меня озадачил:

- Вы, доктор, первый из врачей, кто со мной говорит по-человечески.

Передо мной была жена Али Бабы - мадам Воронова собственной персоной, лично.

Я СПЛЮ С ЧУЖОЙ ЖЕНЩИНОЙ "БЕЗ ЗАДНИХ НОГ"

Весь рабочий ритм санатория был подчинен обеспечению благополучия высокопоставленных особ. Соотношение сотрудников санатория к отдыхающим в нем составляло от 5:1 при полной загрузке и достигало более двухсот человек на несколько особ, когда санаторий работал зимой. В санатории не было никаких парторганизаций: высокопоставленным надо было получать от нас все наше рабочее время без остатка, не было вообще никаких собраний или митингов - только работа. Здесь ценились работяги и профессионалы.

...Я крутился, как белка в колесе, уже почти четырнадцать часов подряд без всякого перерыва - встречал, сопровождал и принимал поступающих; вел плановый прием как врач-ординатор; сам снимал и шифровал электрокардиограммы; участвовал в оперативке у главного врача; обходил корпуса и проверял их готовность к приему поступающих отдыхающих; лично встречал свою любимую актрису Элину Быстрицкую; для одной классной балерины открывал и закрывал физкультурный зал; снимал пробу на пищеблоке. День никак не кончался. Наконец, кажется, все и вся угомонились. На моих часах был уже час ночи. Я дежурил в санатории, расположенном в центре Юрмалы в Майори у берега Янтарного моря. В моем распоряжении был двухэтажный медкорпус. На втором этаже спала медсестра, которой я разрешил прилечь уже в десять часов вечера - у нее просто была третья брачная ночь, и она отсыпалась от первых двух, Я с наслаждением в душе запер на ключ-входную дверь, в центре которой еще сохранилось толстое зеркальное полированное стекло.

Все. Слава Богу, наконец можно прилечь. Я быстро и профессионально разостлал на широкой тахте крахмальные простыни, сверху набросил тонкое верблюжье одеяло и откинул для себя уголок одеяла в сторону - "милости просим в постель". Ноги гудели. Колени подгибались. Я выработался за день почти полностью. И в этот момент раздался вежливый стук в дверь, за которой я увидел своих коллег-врачей из Риги Толика и Марту Павловых. "Саша, мы опоздали на последнюю электричку... Вся надежда на тебя..."

Что мне оставалось делать: "Заходите, располагайтесь на этой тахте." Я бросил тоскливый взгляд на желанную и манящую к себе постель, вышел в коридор и присел на ступеньках лестницы, ведущей на второй этаж. Потом, как автомат, поднялся и поплелся посмотреть, как спит новобрачная. Молодая медсестра лежала, как ангел небесный, и не было слышно даже дыхания. "Везет же человеку..." - завистливо подумал я, но вдруг меня осенило - Анита поймет меня:

-       Анита... Анита... Проснись на секундочку...

-         Что случилось, доктор, надо уже вставать?! - вскинулась медсестра.

- Нет, нет... Лежи спокойно... Только у меня проблемы... Ты меня поймешь... Я так устал за день, а мою кровать заняли... Мне так хочется спать. Можно, я к тебе лягу валетом? Ты меня извини, если нельзя, я уйду...

-          Доктор, я сама до смерти хочу спать... Поэтому я вас понимаю... Ложитесь валетом, только потом моему мужу никогда не говорите... Он у меня страшно ревнивый... Он и убить может, если узнает...

Второй раз меня приглашать не пришлось. Думаю, что я заснул прежде, чем коснулся телом кровати. Утром я вскочил первым и чувствовал себя вновь в отличной форме. Толик и Марта уже ушли. Тахта была убрана. Анита все еще продолжала спать непробудным сном. Я слегка коснулся ее плеча рукой:

-          Вставай, подруга! Скоро придет смена, приводи все в порядок.

Анита широко открыла свои молодые и красивые серые глаза:

-       Ах, это вы, доктор... Я сейчас...

Я вприпрыжку поспешил к себе на первый этаж.

Было уже около восьми часов утра, как вдруг со второго этажа раздался резкий женский вскрик и вопль, как от острой боли. Это кричала моя медсестра Анита. Я бросился через три-четыре ступеньки на второй этаж. Рывком распахнул дверь в процедурную и увидел Аниту, стоящую в своей фирменной одежде перед зеркалом с утюгом в руках. На лице у нее была гримаса боли, глаза были полны слез, а на шее багровела полоска только что сожженной кожи - Анита на себе раскаленным утюгом разглаживала белый шелковый воротничок. Она повернулась ко мне и воскликнула: "Доктор! Доктор! Вы будете свидетелем перед мужем!" На что я не задумываясь ни секунды, - так неблагодарно - ответил: "Ни за что! Мы проспали с тобой в одной постели всю ночь, теперь у тебя во всю шею "засос". Дураков нет, выкручивайся сама!"

КАК ГОТОВИТЬ УХУ ИЗ ЛОСОСЯ

Вечером все катались на лодках при луне.

Я придумал связать лодки нос к корме, и долгое время наша лодочная флотилия шла, как одно целое.

Потом цепь разомкнулась, и лодки, отделяясь друг от друга, уплывали неслышно в темноту и растворялись в ней.

Боже, какая луна...

Рядом со мной сидела незнакомая молодая женщина. Тело ее трепетало, она придвинулась ко мне вплотную и прошептала:

-       Как я счастлива чувствовать себя рядом с вами...

А я мгновенно вес понял. Она выбивалась карьерно или по-иному вверх и приняла меня за одного из совминовских или цековских начальников. И открыто предлагала себя - вот, мол, я, и бери у меня самое дорогое!

-        Мы сейчас пристанем к берегу. Постарайтесь сесть в лодку к тому, кто так подвыпил и старается угнаться за нами. Слышите, как он тяжело дышит и неловко гребет? Это тот, кто вам нужен. А ко мне вы обратились не по адресу, я только обслуживающий персонал,врач.

Женщина вздрагивает, сначала отодвигается, потом рывком приближается ко мне, крепко обнимает меня и целует в губы.

-       Господи, как жаль... А я думала, что ты...

-          Нет, нет... Ты ошиблась... Вылезай на берег... Я сейчас

отъеду...

Озеро Усма мерцало в лунном свете.

Я еще долго плавал в одиночестве.

Пристал я к берегу уже тогда, когда никого не было и все разошлись по комнатам пансионата от нефтебазы города Вентспилса.

Главный врач санатория Мамаев Юрий Николаевич отправил меня на эту Усму, чтобы я проследил за тем, чтобы отдыхающие не перебрали в выпивке. Он на меня надеялся и знал, что может положиться полностью. Это его, пьяного в стельку, я всегда выволакивал из кустов и отводил домой. Потом в этих кустах ползал в поисках утерянных им по пьяни ключей от сейфа и партбилета. Чуяло мое сердце, что с этим гадским партбилетом он в конце концов погорит. Так и случилось ровно через полгода после того, как я ушел в науку. Главврач потерял свой партбилет в сотый раз, а "благожелатель" передал этот билет в горком и прокомментировал как надо. Юрия Николаевича "убрали" из правительственного санатория и дали ему должность заместителя главного врача психбольницы. Так он вместо потрясающего простора с берегом моря, дюнами, соснами и бесконечной дармовой выпивкой, остающейся от пиров начальства, попал за решетки и за досчатый забор. Там он и повесился на шнуре от электробритвы. На его похоронах я без всякого стеснения сказал "его другу" начальнику IV Управления Минздрава Латвийской ССР: "Как же Вы смогли так поступить с человеком?! Вы же знали, что у него нежная душа и что он не выдержит после свободы правительственного санатория этой тюрьмы?! Как Вы могли?! У Вас ни стыда, ни совести..." В ответ он мне что-то промычал неразборчивое. Вроде: "Да кто мог думать... "

Наутро сам директор нефтебазы Однораленко Виктор Михайлович колдует над костром. На костре огромный котел. В котле варится рыба. Кипит котел во всю ивановскую. Виктор Михайлович помешивает длинной палкой. Потом отдает команду: "Выбрасывай!" Всю мелкую сваренную рыбу выбрасывают.

И одновременно заправляют котел крупной рыбой. Виктор Михайлович крутит палкой в крупной рыбе, та кипит еще похлеще мелкой. Он вытирает вспотевший лоб и произносит: "Выбрасывай!"

Выбрасывают и крупную рыбу. На столе рядом с котлом лежат два громадных уже разделанных на огромные порционные куски лосося. "Заправляй!" - лососи сбрасываются в кипящую жидкость. Проходит десяток минут: "Икру!" - ему подают два марлевых узелка, в каждом из которых завязано по баночке черной икры. Хозяин опускает их на минутку в кипящий котел. Уха на глазах становится прозрачной - муть уходит в икру. "Готово! - говорит Виктор Михайлович. - Чашки ко мне!" Ему подают большие пиалы, куда он огромным черпаком наливает прозрачную янтарную жидкость и аккуратно кладет по огромному куску вареной лососины. Сверху горстью насыпает зелени. Аромат потрясающий, у всех текут слюнки. "Доктор! Выпивку!"

ОГУРЕЦ ПО-ФРАНЦУЗСКИ

В дверь моего кабинета врача раздался нервный стук.

-       Да! Заходите, пожалуйста, - мягко пригласил я.

В кабинет ворвалась шеф-повар.

Вид у нее был растерянным и беспомощным.

Она, как вытащенная на берег рыба, открывала и закрывала

рот.

Я пришел на помощь:

-       Что это вас так озадачило? Выкладывайте, да побыстрее!

-       Огурец по-французски!

-       Что?!

-       Огурец по-французски. Вот что.

-         Слушайте, уважаемая, я-то тут причем? У меня нет таких огурцов.

-       Мне надо в обед приготовить огурец по-французски...

-       У вас нет огурцов или кто-нибудь мешает это сделать?

-         Доктор, поймите меня... Весь пищеблок не работает - все разбежались кто куда, узнавать, что это такое и как его надо приготовить. Я вот к вам прибежала... Это утром после завтрака Аркадий Исаакович Райкин заказал на обед огурец по-французски... Никто не знает, как его готовить... Может быть, вы подскажете? Вы все-таки рядом с ним все время, не то что мы там у плиты - никого не видим и ни с кем не разговариваем.

-       Я постараюсь для вас узнать как можно быстрее!

С тем мы с шеф-поваром выскочили за дверь и побежали каждый в свою сторону. Она спешила к пищеблоку, я проводил свободный поиск в надежде наткнуться где-нибудь на жену Райкина Рому.

Улица Юрас в районе санатория была полна перебегающими туда-сюда работниками санатория.

По дороге я забежал в кабинет главного врача.

-       Юрий Николаевич, может быть, вы...

-       Знаю, знаю, Саша, этот проклятый огурец...

Главный врач беспомощно развел руками.

Я рванул дальше.

Навстречу мне засеменил заместитель по хозчасти.

Он вскинул на меня глаза и проговорил:

-       Доктор, ты не знаешь, что такое...

-        Огурец по-французски. - дополнил его я, - не знаю, честное благородное слово... Сам в поисках ответа...

Навстречу мне шла прекрасная Элина Быстрицкая.

Я подлетел к ней и слегка задыхающимся от бега голосом умоляюще воскликнул:

-               Элина! Спасайте ради бога! Что такое огурец по-французски?!

-         Наверное, очередная шуточка Райкина, - весело ответила Элина.

-Элина, я серьезно...

-        Так и спросите у него самого, - ответила Элина, лучезарно улыбаясь и глядя мне прямо в глаза.

Я, как всегда, забалдел и на мгновенье отключился от этого проклятого огурца, но дело есть дело.

Я помчался дальше.

В солярии Райкиных не было.

Я прямо в халате пробежался по берегу моря - вдруг там?..

На пляже было полно отдыхающих.

Я глянул вдоль пляжа над головами и увидел сплошные взлетающие волейбольные мячи - эти мячи даже закрывали горизонт... Потрясающая картина гегелевской дурной множественности. Последствия такого количества людей мог смыть только шторм. Но штормы у нас редки - раз или два в год.

На пляже Райкиных не было.

Я возвратился на улицу Юрас и пошел к вокзалу.

Навстречу мне, как небесное видение, шла жена Райкина Рома.

-       Рома! Ради Бога! Что такое огурец по-французски?!

-         Господи, опять всех вверх ногами поставил! Это простой огурец, обваленный в панировочных сухарях и зажаренный на горячем масле.

Вот и все.

ВИДИТ ОКО, ДА ЗУБ НЕ БЕРЕТ.

Первый и последний раз я наблюдаю в замочную скважину

-      Вот это да!

-       Доктор, дайте и мне посмотреть...

-       Посмотрите, только потом никому ни единого слова.

В замочную скважину, оказывается, видно все. И как на ладони. Вот это да! Перед моим взором открылась неожиданная картина: большой рабочий стол заместителя главного врача по хозчасти, заслуженного партизана еще с военных лет, на столе пустая бутылка из-под коньяка - даже можно определить марку: армянский три звездочки - и заместитель, сидящий в позе роденовского мыслителя и похрапывающий вовсю. Рядом с бутылкой стоял стакан тонкого стекла, на дне стакана еще кое-что просматривалось. Больше на столе ничего не было.

Заместитель работал. Так уже почти две недели он приходил на работу, закрывался в кабинете и к обеду выходил. Мы обсудили его несколько странное поведение с одним из врачей и решились на неслыханную дерзость - заглянуть в замочную скважину.

-       Теперь, Александр Павлович, вся надежда только на вас!

Такие слова мне приходилось слышать на протяжении всей

своей врачебной практики. Но я уже знаю, как поступить. На меня накатило. Я вижу уже, как будет все завтра и дальше - на много лет вперед. Поэтому и говорю тихо и веско:

-         Не волнуйтесь, он у нас перестанет пить, как миленький, завтра я ему покажу, почем фунт лиха. Ишь распартизанился здесь за закрытой дверью. Герой... Но мужик ведь он хороший, жалко его очень, поэтому и поддам ему, как следует. С оттяжкой.

На следующий день я встречаю заместителя перед административным корпусом. Вежливо беру его под ручку, влеку за собой и все повторяю и повторяю:

-       На плановый медосмотр, главный врач уже прошел, вам надо сделать электрокардиограмму. Да, да плановый медосмотр, главный врач уже прошел, вам надо показать пример остальному народу и сделать электрокардиограмму. Я сам все сделаю, ведь вместе с вами оборудовали этот электрокардиографический кабинет. Да, конечно, я уже прошел усовершенствование, расшифрую, как всегда, сам. И сам сниму. Вперед, вперед. Сюда, пожалуйста, раздевайтесь до пояса. Вот здесь место для одежды. Давайте я вам помогу. Ложитесь сюда на спину и расслабляйтесь.

Я шел на сознательный грех.

Я отдавал себе отчет.

Я уже все продумал.

Электрокардиограф жужжал, как муха, из него выходила лента термозаписи. Вначале в кабинете был чернильнопишу-щий прибор, но я быстренько поменял его на немецкий с тсрмозаписью. Прелесть, работает, как часы.

Заместитель взглянул на меня снизу вверх испуганными и виноватыми глазами пьющего человека.

-       Доктор, ну, как? - спросил он с надеждой.

-       Плохо... Очень плохо... С сердцем почти конец... Оно что - у вас уже две недели не работает?

Заместитель охнул и схватился рукой, на которой был электрод, за область сердца. Глаза его испуганно расширились. Он глядел на меня с ужасом. Как кролик на удава. А я его давил и давил.

-        Сейчас вызову машину, отвезет вас домой. Дам лекарств, вы полежите с недельку, но не вставать. И не только что не пить - не нюхать! С этой минуты для вас выпивка кончилась. Кончилась! - я кричал в полный голос.

С главным врачом я договорился заранее. Он все понял, машина была у дверей. Лекарства были в кульке, который я сунул в руку заместителя.

Как-то лет через пять мы встретились в электричке. Вид у него был благообразный. "Не пью, доктор, с тех самых пор..."

НЕ БЫЛО БЫ СЧАСТЬЯ, ДА НЕСЧАСТЬЕ ПОМОГЛО

-        Саша, я тебя уже давно здесь жду. Пошли ко мне, выпьем коньяка. Ведь мне уже стукнуло пятьдесят лет... А я все как молодой - хочешь, стойку на руках сделаю?

-        Толя, честное слово, устал я, как собака, - ничего не охота. Знаешь, как здесь врач за день выматывается?! Все время находишься под очень жестким личным контролем - не дай, Господи, сказать что-нибудь не так... Мне это, Толя, особенно трудно - ты меня знаешь: ведь я люблю и пошутить, и посмеяться, да и могу сказать прямо так, как думаю, и не иначе. Единственно, что меня спасает - это подбор людей в этом заезде.

-       Пошли, пошли, Саша!

-           Толя, а может быть, в другой раз? Ведь уже выпили шампанского за тебя в коллективе...

-       Ну что ты говоришь такое, Саша. Одна бутылка и пятнадцать стаканов. Это было просто символически из уважения друг к другу в коллективе. А мы с тобой друзья, понимаем один другого, уважаем один другого. Я же по-дружески тебя приглашаю, от души зову, по велению сердца. Пошли и уже больше не отказывайся.

Мы идем к электричке и едем всего две остановки - из "Майори" в Булдури, где живет Толя. Он живет в "экспериментальном" доме, как тогда называли этот дом напротив вокзала. Потом к нему добавили еще один - оба дома в пять этажей и с большими лоджиями. Потолки низкие - мне можно легко дотянуться рукой, привстав на цыпочки.

Дома у Толи мы только вдвоем.

Мы снимаем туфли и идем в носках.

Толик включает телевизор.

Потом двигает маленький столик и расставляет на нем коньяк, водку, миноги, конфеты, нарезанный хлеб - все чисто по-мужски. Но на белых салфеточках. Ставит маленькие рюмочки. Потом думает, машет рукой и убирает их, заменяя фужерами.

Приятно звучит музыка.

Постепенно опорожняется бутылка коньяка.

Толик открывает "Особую московскую", которую по случаю достал на складе санатория.

-       Как тебе удалось достать водку?

-        Юрий Николаевич разрешил выдать со склада под оплату - он ведь знает, что у меня день рождения. Я, Саша, еще ничего, держусь. Могу час плавать без остановки в бассейне. И любовнице моей всего двадцать пять.

-       Это так уж важно, Толя?

-      Конечно, важно. Посмотри, как мой живот с войны разворочен! Гляди, гляди! Видишь? Я ведь инвалидность имею, а спортом все время не бросаю заниматься!

-       На то ты, Толя, и инструктор физкультуры.

-       Я и в соревнованиях участвую... Придет зима, опять за нашу Юрмалу побегу на лыжах. У меня ведь разряд по лыжам к званию мастера спорта по гимнастике!

-       Знаю, Толя! И очень уважаю тебя за все.

-       И Юрий Николаевич уважает, и в бухгалтерии...

-       Знаю, Толя! Спасибо тебе за угощение! До завтра...

На следующий день я, как всегда за полчаса до начала работы, иду мимо бухгалтерии. Я перегоняю главного бухгалтера, она оглядывается на меня и задает странный вопрос: "А вы что здесь делаете?!" - "Работаю!" Иду дальше. Идут человек пять сотрудников, остановились и удивленно смотрят на меня: "А вы что здесь делаете?!" - "А где я должен быть и что я, повашему, должен делать?" - "Как где - там, где и остальные, кто у вас вчера в медкорпусе заедал шампанское рыбными консервами - в инфекционной больнице. А вы оттуда уже удрали?" - "Да не был я там и не собирался..." - "Странно, странно, все же там... "

Господи! Как я был благодарен Толе за его настойчивую гостеприимность. Если бы не его коньяк с водкой, то загремел бы я в больницу, как миленький. Ишь как спирт дезинфицирует внутренности - просто блеск!

"ВЫ СЛЫШАЛИ ПОСЛЕДНИЕ НОВОСТИ?! ДМИТРИЙ ДМИТРИЕВИЧ ШОСТАКОВИЧ ПОШУТИЛ НА ПОЧТЕ В МАЙОРИ!"

Вся интеллектуальная элита отдыхающих санатория "Рижское взморье" гудит, как растревоженный улей пчел. Отовсюду слышно:

-       Да, да! Зашел на почту отправлять письмо...

-          Дмитрий Дмитриевич говорит ей одно, а она отвечает совершенно другое... Вот он и не выдержал...

-       Знаете, протягивает ей конверт...

-       Что-то сразу про Москву и про Ленинград...

-       Вы же знаете Дмитрия Дмитриевича.

А я думаю в несколько другом направлении.

В направлении почтовых работников.

У Дмитрия Дмитриевича Шостаковича сияющий и блестящий интеллект. У работников почты Юрмалы - нечто противоположное. Если и была шутка, то эта шутка, как молния ударила в болото. Там только выделяется метан или иной газ. И все. Зря это он потратился на таких слушателей. Лучше бы пошутил здесь в санатории с кем- нибудь. Здесь бы поняли.

Дмитрий Дмитриевич ходит медленно и с трудом.

Лицо желтовато.

Тонкие губы плотно сжаты.

Взгляд направлен куда-то внутрь себя.

Его сопровождает молодая женщина.

Все шепотом говорят на ухо друг другу: "Это его вторая жена."

На поклоны или громкое "Доброе утро!", "Добрый день!" и "Добрый вечер!" Дмитрий Дмитриевич отвечает небольшим кивком головы и сразу уходит прочь в сторону.

Дмитрий Дмитриевич недоступен для общения.

Я несколько раз здороваюсь с ним.

Его глаза, как льдинки, - кольнут взглядом и уходят в сторону.

Во время дежурства по санаторию в холле встречаю его жену.

-       Добрый день!

Она заходит за стул с высокой спинкой и оттуда, как из-за укрытия, начинает разговаривать со мной.

-       Добрый день.

-       Как самочувствие Дмитрия Дмитриевича? Не нужно ли чего? Как его нога?

-        Нет, нет... Пожалуйста... Ничего не нужно... Он у меня, как

ребенок... Я уж как-нибудь сама посмотрю за ним...

Я знаю, что у них приличная разница в возрасте. Шостаковичу уже шестьдесят два года, ей всего тридцать три.

Удивительно - эта женщина читает мои мысли.

Она говорит мне:

-       Мы с Дмитрием Дмитриевичем очень любим друг друга... А я для него как мать... Доктор, вы не думайте, что я слишком молода, я со всем справляюсь как надо...

-       Да, да... Я понимаю... А все-таки в каком состоянии его нога?

-        Ему сейчас очень трудно ходить. Каждый шаг - сплошное мучение. Этого никто из окружающих людей не хотят понимать... Все навязывают ему свое общение. А это не просто выдержать... Он ведь очень веселый, часто шутит... Но сейчас нога очень болит. Он не привык медленно двигаться...

Глаза женщины широко открыты и почему-то умоляюще смотрят на меня. До меня доходит, что пора откланиваться.

-         До свидания. Если что будет нужно, то я в медицинском корпусе.

-       Благодарю вас, доктор. Нам ничего не нужно. Только покой.

На следующий день утром я вижу Дмитрия Дмитриевича.

С плотно сжатыми губами и направленным внутрь себя взглядом он очень решительно и медленно в одиночестве идет по улице Юрас вдоль санаторных корпусов.

Небольшая фигурка идущего человека.

А какой талант.

Какой гений...

"Дай бог ему здоровья!" - тепло и от души думаю я.

КРАСНАЯ ШАПОЧКА И СЕРЫЙ ВОЛК

В санатории отдыхали две молодые женщины. Одна поменьше ростом и с тонкой фигуркой, другая - будущая очень пышная блондинка, а в настоящем напоминающая собой свежеиспеченную булочку.

Им было от силы лет двадцать шесть-двадцать семь. Вначале, когда они пришли ко мне на прием, я не увидел ничего страшного для себя лично. Даже назвал блондинку "Красной Шапочкой" за кружевную оторочку ее платьица. Потом девицы стали приходить ко мне поболтать. Тоненькая явно тяготилась этими беседами, но у Красной Шапочки при виде меня загорались ярким светом большие зеленоватые глаза.

Что-то меня настораживало в рассказах девиц, но я никак не мог это оформить в четкое техническое задание для своего ума. Так

-   отдельные детали. Чепуха какая-то.

Красная Шапочка, например, сказала, что она "работает" с Эшпаем.

Потом она пригласила меня в гости в Москву и таинственно пообещала лично для меня "целую дачу".

Затем я вообще уже ничего не понял, когда она сказала:

-        Саша, приезжай, не пожалеешь. Устрою тебе райскую жизнь на даче. Хочешь, в Переделкино, хочешь, в Серебряном Бору, хочешь

-   в самой Москве.

"Она что - миллионерша? Или подпольная внебрачная дочь?" - думал я про себя, а вслух сказал безразлично:

-       Так уж в Переделкино. Правда, можешь?

-        Конечно, и ты сомневаешься? И не только там, но лучше в районе Москвы. Там я работаю...

Несколько раз я осмелился с ними забежать и окунуться в море.

Здесь была королевой малышка с тоненькой фигуркой. Плавала она долго и красиво. Красная Шапочка воду не любила и предпочитала отсиживаться на берегу. Когда мы с малышкой выбежали из моря и бросились вместе синхронно на расстеленные махровые полотенца на песке пляжа, Красная Шапочка надула свои губки и сказала: "Меня никто не любит и не желает. .. Хоть бы ты, Саша, погулял бы со мной при луне. У вас здесь вообще луна есть? Ты хоть когда-нибудь ее видел?"

-         Да кто его знает, все недосуг, все некогда, вечно куда-то спешишь, вечно несешься, как угорелый, то на работу, то домой... Правда, сегодня дежурю...

-        Вот и отлично, давай погуляем после ужина по территории, здесь ведь так красиво... Прямо прелесть...

Глаза Красной Шапочки горели, как у тигрицы.

И я почувствовал себя барашком.

Но спросил смело: "Что же ты хочешь, Красная Шапочка?"

-       Тебя хочу, Серый Волк! - ответила Красная Шапочка.

-          Уж впрямь так и хочется? - продолжал я в сказочном варианте.

-        Не могу терпеть, никак не дождусь вечера! - ответила мне чуть с хрипотцой Красная Шапочка.

Она не играла.

Она была полностью естественна.

Она не "работала" и не выполняла задание приемной мамочки...

Она хотела побыть со мной и ПОЛУЧИТЬ немножечко любви.

"Вы очень хороши, но мне какое дело?" - вспомнил я слова старинного романса. На том мы и расстались, как я надеялся, до следующего дня. Но не тут-то было. Она меня укараулила и плавно присоединилась ко мне вечером, когда начинают летать летучие мыши и стрекотать ночные кузнечики.

Единственное, что меня радовало во всей этой ситуации, что у моих девиц завтра истекал срок отдыха.

Утром Красная Шапочка нокаутировала меня словами: "Саша! Ты был лучше, чем Эшпай!"

Но я уже был терт и бит. Поэтому не исключал и вариант в другую сторону: "Эшпай, ты сегодня великолепен и значительно лучше, чем... "

Потом я получил от нее письмо с отпечатком губ и мощной стрелой-указателем на них: "Здесь я поцеловала."

Потом постепенно все забылось, но я иногда в испуге оборачивался, когда попадал в заросли на нашей территории - а не появится ли вдруг Красная Шапочка? Что тогда делать Серому Волку?

РАССКАЗ ИСААКА-ИЗВЕСТИНЦА О КУЗНЕЦОВЕ, РВАНУВШЕМ НА ЗАПАД

-         Исак! Исак! Купи яйца, но смотри, чтобы твои яйца не раздавили тебе в троллейбусе! - кричала ему в молодости его мать в

глубине московского двора-колодца.

Сейчас его часто любовно называли "Исачек".

Он был известинец и отдыхал со своей женой Мончадской в санатории "Рижское взморье". Там мы и познакомились и подружились. Внешне он был небольшим сухоньким интеллигентом. Внутренне - человеком чистой души, доверчивым и несколько наивным. Главной его наградой в жизни был небольшой топорик, сделанный из некой юбилейной плавки на сталелитейном заводе, о людях которого он писал в "Известиях". Исачек очень гордился этим топориком и всем о нем рассказывал. Я топорик и в глаза не видел, но тоже гордился за Исачка.

Исачек обладал одним неоценимым качеством, наиболее ценным, с моей точки зрения. Он умел говорить нормальным литературным русским языком. Для меня такие люди, на первом месте я ставил своего Отца, были на вес золота.

Накануне знаменитого 100-летнего ленинского юбилея была расширенная коллегия, где выступал писатель Кузнецов, написавший "Бабий Яр". Он сказал, что братья Вайнеры вредят нашему строю и нашей самой передовой идеологии своими фантастическими произведениями, в которых совершенно отсутствует то, что присуще советскому человеку. Их книги для нашей советской страны являются идейно вредными и идеологически бессмысленными. После этого выступления Кузнецову открылся зеленый свет на выезд за границу, куда он и махнул в поисках материалов об Ильиче. Он выбрал себе Лондон с Британской библиотекой. Вайнерам был каюк. Он их похоронил по первое число. Но их спасло то, что сам Кузнецов решил остаться там навсегда и больше не хотел возвращаться в передовой советский строй, к потрясающей советской идеологии и читающим его книги советским читателям. Его лично больше устраивал Лондон с королевской библиотекой.

Так нам рассказал Исачек.

Потом мы вышли гулять на море.

Море было спокойным и ленивым.

Иногда налетали порывы легкого ветерка.

Под нашими ногами был белоснежный в солнечных лучах песок - мне казалось, что на пляже можно загорать со всех сторон от

этой рассеянной солнечной радиации, даже в тени сосен.

Из наших голов постепенно улетучивались ильичи, Кузнецовы, трудовой народ, советский строй и прочая словесная шелуха.

У Исачка была явная одышка.

Сердце его слышалось за несколько шагов.

Ш-шух... ш-шух... ш-шух... - стучало сердце Исачка.

А кругом была такая красота.

Я почему-то начал вспоминать свою бабку.

Образ моей бабки олицетворялся у меня Матерью-Латвией,

Этот образ появлялся передо мной всегда, когда мне нужна была моральная поддержка, когда я был в затруднении что-то решить.

Мать-Латвия встает передо мной и возносится на неимоверную высоту над хуторами, обработанной и зарастающей сорняками землей, над болотными туманами, над заливом и городами. Над вечно спешащими и суетящимися людьми.

На все это Мать-Латвия смотрит спокойно и мудро.

Руки ее натружены. Вокруг головы сияет радуга.

Глаза ее небесного цвета и излучают доброту.

Из сердца пульсирует луч любви, который проникает в наши души и сердца, очищает их и осветляет. Этот луч наполняет нас любовью и душевностью, успокаивает нас и облагораживает наши стремления и намерения.

О Мать-Латвия! Помоги нам понять самих себя...

О Мать-Латвия...

АКАДЕМИК ИВАН МИХАЙЛОВИЧ МАЙСКИЙ ВСТРЕЧАЕТ НАС В ИНВАЛИДНОЙ КОЛЯСКЕ, КОТОРУЮ ВСЕ ВРЕМЯ ПЕРЕДВИГАЕТ ЕГО ЖЕНА

Мы с Матерью едем в гости к академику Майскому.

Майские отдыхают в цековском санатории "Рижский залив". Туда без пропуска не пройти. Но нам готовы пропуска. Мы входим в огромный холл, нас с вежливой улыбкой встречает администратор - как будто все свои последние годы только и ждала нашего прихода. Вышколена администратор по высшему классу - сплошное обаяние и бесконечная улыбка: "Пожалуйста, вам сюда в лифт на третий этаж... "

Мы стучим в дверь и заходим в люкс.

Майский сидит в инвалидной коляске.

Коляска изящная и никелированная.

Сзади стоит его жена вся в зеленой гамме - брючный костюм и огромные серьги зеленоватого камня. Так и переливается зеленоватой радугой в моих глазах.

Но меня притягивают глаза Майского.

Яркие.

Прожигающие насквозь и мерцающие огнями.

Такие глаза я видел только у академика Орбели.

Лучи из глаз Майского упираются в мои глаза.

Я отвечаю ему радужной вспышкой.

Академик слегка щурит свои глаза и здоровается с Матерью:

- Здравствуйте, Людмила Яковлевна!

Мать жестом указывает на меня: "Это мой сын Александр."

-Здравствуйте, Александр! Располагайтесь, садитесь, садитесь. Как там Павел Иванович поживает? Как его теплица? Как кролики? Как охота? Как здоровье Александры Карловны?

Вопросы академика меня потрясли.

Он был у нас в доме лет семь тому назад.

Был всего несколько часов.

И все так помнит...

Вот что значит тренированный ум дипломата.

Я стараюсь запомнить его облик.

И все время смотрю на него, чтобы запечатлеть его в своей благодарной памяти. Поэтому помалкиваю и односложно отвечаю на вежливые вопросы, которые мне задает его жена, покачивая своими потрясающими серьгами. Эти серьги меня отвлекают, и я даже слегка раздражаюсь, они мне мешают.

Я уже знаю кое-что о Майском.

Рассказал мне о нем все тот же Исачек.

Майский как-то пригласил Исаака Касселя в свою московскую квартиру и попросил его литературно обработать кос-ка-кой материал. Исачск с радостью согласился. В награду он услышал из уст "самого Майского" историю его смещения с поста посла в Великобритании и восстановлении потом в ранге заместителя министра иностранных дел. Вся суть дела была в том, что Майский был личностью. Перед войной 1941-1945 годов Майского пригласил в свой охотничий домик Идеи. Это было чрезвычайное личное доверие и огромная честь для дипломата другой страны. Там в охотничьем домике Идеи и рассказал Майскому о готовящейся войне со стороны Германии против СССР и назвал абсолютно точно сроки начала агрессии. Майский был в шоке. Он отправил депешу секретной почтой в Москву. Потом вторую, потом третью, потом восемнадцатую. Затем его вызвали в Москву, где его пригласил к себе Берия. "Дорогой, - сказал Лаврентий Павлович, - ты сделал большую ошибку в своей жизни, отправляя доклады не мне, а в другой адрес. Теперь посиди и подумай на досуге, кому будешь писать, если выйдешь из тюрьмы." С тем Майский и сел. Официально "за дезинформацию". В Лондон сообщили, что он "заболел". Но после того, как начались бомбежки, агрессия немецких войск, его вынуждены были освободить и "сделали" заместителем министра иностранных дел.

Майский дарит моей матери книгу со своей дарственной надписью.

Я на прощание жму его руку как святыню.

Он навечно остается у меня в памяти.

ОГРОМНЫЙ БУКЕТ КРАСНЫХ ГВОЗДИК

Сегодня особый летний день 1968 года.

Этот день наполнен для меня глубоким смыслом. Моей бабуле Александре Карловне или, как ее нежно зовут близкие люди, Густынь исполнилось восемьдесят лет.

Она еще очень активная и деловая.

В огороде у нее огромные грядки клубники.

Она сидит на маленькой деревянной скамеечке, сколоченной Отцом, и пропалывает свою "Викторию". На ее руках и плечах сидят небольшие птички с коричневыми грудками и голубыми крылышками. Птички легко взлетают, ловят летящую мошку и вновь садятся отдыхать к бабке на руки. А эти руки беспрерывно работают.

Когда ко мне в гости приезжают друзья, то я выдуваю грудь колесом, беру большой таз и со словами: "Посмотрите, какая у меня растет здесь великолепная клубника!" на десяток минут отлучаюсь на бабкины грядки и возвращаюсь с полным до самого верха с горой тазом этой ароматной и порой достигающей размера небольшого помидора ягоды.

Бабку любят кустики клубники, кусты смородины, птички, мои собаки фокстерьеры, окружающие нас соседи, мои близкие люди. Но мне всегда чисто эгоистически кажется, что я ее люблю больше всех. Просто нас связывает нас прошлая жизнь. Бабка всегда в моем представлении является хранительницей и защитницей нашей семьи. Даже сейчас все бегут только к ней: "Где эта газета?", "Когда садиться за стол?", "Эта глаженная рубашка мне не подходит?", "Что новенького передавали по телевизору?", "Бабуля, сегодня ко мне приедут гости..." и так далее и тому подобное.

Все равно я люблю бабку больше всех!

Я вхожу в наш кемерский цветочный магазин.

Навстречу выходит к прилавку продавщица и вопросительно смотри на меня.

-       Мне, пожалуйста, эти красные гвоздики.

-       Подешевле?.. Подороже?.. Длинные или покороче?..

-       Самые красивые! И дорогие и длинные!

-       Три?.. Пять?.. Семь?..

-       Больше... Больше...

-       Сколько?

-      Восемьдесят!

-       Сколькоооо?..

-        Восемьдесят штук. Моей бабуле исполнилось восемьдесят лет.

-            А... Это старая Зведрис... Пожалуйста, пожалуйста... Считайте...

-       Семьдесят семь... Семьдесят девять... Что выделаете?!

-      Я тоже поздравляю! Восемьдесят гвоздик - это ей за прошлое. Она у вас добрая и справедливая... Возьмите и от меня гвоздики на будущее... Берите! Берите! Она их заслужила! И поздравьте от меня!..

Продавщица начинает горстями наваливать красные гвоздики

поверх отсчитанных мною. При этом она приговаривает:

- Пусть подольше живет на свете!

А я думаю про себя: "Спасибо тебе! Твои слова да Богу в уши! Дай Бог и тебе здоровья и долгой жизни! Да не оскудеет твоя рука!"

Я выхожу из цветочного магазина, обняв двумя руками огромный букет красных гвоздик. Постепенно мой шаг переходит в бег. Я вихрем залетаю в квартиру, вручаю бабке цветы. Она в растерянности кладет эти цветы на стол. Я ее подхватываю на руки и кружу по комнате.

Бабка очень довольна.

Но дело для нее прежде всего.

Поэтому она начинает стелить на стол большую крахмальную скатерть и расставлять на столе приборы для гостей. Бабка любит красиво сервировать стол. Я знаю, что латышская аристократия уделяет сервировке стола очень большое внимание. Здесь в Латвии никто на стол газету не бросит, чтобы на ней кромсать селедку. Рига значительно аристократичнее русской глубинки. Но чистота и порядок на улицах уходят в прошлое...

САМЫЙ ДЛИННЫЙ МОНОЛОГ ПРОФЕССОРА ПЕРЛИ ПЕТРА ДАВИДОВИЧА...

...прозвучал на 60-летнем юбилее моей Матери. Это происходило в зале библиотеки санатория "Кемери". Мать сидела в кресле в своем новом бордового цвета костюме. Ей преподносили разные "адреса" и говорили торжественные слова. Вот когда выступил представитель горкома, Петр Давидович вскинулся и вышел сам к "трибуне". Именно тогда он произнес свой самый длинный на моей памяти монолог, суть которого была в том, что Людмила Яковлевна - человек честный, смелый, потрясающе смелый и героический. Из его горячего выступления суть вопроса понял только я и представитель горкома.

Подтекст юбилейного слова Петра касался акции горкома против него, но акции, потерпевшей полный провал из-за геройства моей Матери. -Матери позвонили из горкома и в приказном порядке потребовали, чтобы к исходу месяца она предоставила компромат против Петра Давидовича. Это было сделать легче легкого, без всяких усилий - профессор консультировал больных санатория "Кемери", получал за это гроши и - соответственно - писал в истории болезни ровно на грош, не больше и не меньше. Именно за это слабое звено горком и планировал вытащить его за ушко да на солнышко. Тем более, что наш горячо любимый и уважаемый Петр был еврей. Да еще какой! Голова его была как Дом Советов, я буквально ощущал молнии его мыслеформ, он писал диссертации для всей медицинской элиты Латвии б0-х годов. И очень любил в этих диссертациях словосочетание "возникает вопрос..." Горком, как гремучая змея, готовился его ужалить в самое сердце - унизить и при расширенной комиссии, в которую входили доблестные представители горкома и управления курортами, ткнуть его сначала носом в эти дурацкие истории, а потом с треском выгнать с работы в санатории "Кемери". Это был 1970-й год. Мать пришла как-то домой и долго сидела молча и опустив голову. Я подошел, присел рядом, обнял ее за плечи и спросил, в чем дело. Мать рассказала о звонке горкома и несколько раз повторила: "Спасать его надо... Спасать... Уничтожат человека..." Потом она стала приходить на консультации профессора как главный врач и под тем предлогом, что была давно на усовершенствовании по неврологии и все уже забыла, оставалась на консультации до конца и заодно записывала все подробно в историю болезни. Перли ни о чем не догадывался. Он увлекался и давал блестящие консультации, а Мать писала и писала изо дня в день. И я, и моя Мать - мы оба понимали, что она себя подставляет под удар, который обязательно последует в отместку ей со стороны горкома. Их акция с треском провалилась, но по Матери спустя несколько лет они ударили очень сильно и больно.

Сейчас мы - я и Петр Давидович - шли по кемерскому парку. Он часто затаскивал меня в этот парк на прогулки, во время которых он задавал мне вопросы, а я отвечал. Вопросы были самые разные, они касались его взаимоотношений с женщинами, они относились к работе кафедры неврологии, они порой уходили за пределы Латвии в Москву и подальше. Но одно оставалось неизменным - он спрашивал, что делать, а я говорил в ответ, что надо и как поступать, например, в создавшейся сложной для него ситуации.

Петр Давидович внимательно выслушивал меня, потом шел рядом молча, а потом обязательно говорил: "Александр! Талант у тебя потрясающий - такого нет ни у кого. Если тебя так будет кто-нибудь другой спрашивать, то ты не стесняйся и бери за это деньги... Не работай ни на кого бесплатно... "

Потом мы шли к нам домой.

Петр Давидович садился за низкий столик у телевизора, брал в руки томик Алексея Толстого и, приблизив его прямо к своему носу, начинал читать. Ему под руку подставлялась чашечка кофе с печеньями. Он молча попивал кофе и держал в забывчивости печенье в откинутой в сторону руке. Этим пользовались мои фокстерьеры, которые уже сидели в засаде под столиком. Они нежно, - мне казалось, что одними губами, - вытаскивали у него из руки печенье и на цыпочках уходили прочь из комнаты в другое помещение, где и съедали это печенье. А профессор рассеянно подносил ко рту пустую руку. Мы все вокруг беззвучно хохотали.

ПРОФЕССОР КОЛЕВ УДИВЛЕН: "И ЭТО ТЫ ПОДЛОЖИЛ? А НУ-КА, ПОДНИМИ!."

В середине семидесятых годов мы с Матерью решили посетить Кавказ, вначале побывать в Кисловодске, потом поехать в гости к ее друзьям еще со студенческих лет - чете Колевых в Орджоникидзе. Колев был по национальности болгарином, учился в Ростове-на- Дону и был в той же студенческой компании, где все дружили потом долгие годы. Поэтому Мать звала его Костей, поэтому Александра Борисовича Когана - директора ростовского Института нейрокибернетики они запросто звали Шурой, поэтому они вспоминали Сашу Волкова - младшего брата моего Отца, поэтому... Встретили нас, как родных и близких людей.

С первого же дня Колев посадил нас в свой "Москвич-407". Катал сначала по Орджоникидзе, а потом по Военно-Грузинской дороге и по всем знаменитым и неизвестным ущельям. Мы поднимались по серпантину горных дорог, и нашим восхищенным взорам открывался Кавказ во всей своей первозданной красоте с ярким солнцем, резкими контурами гор, их вершинами и живописными скалами. Изредка под нами проносились облака, и далеко внизу шел дождь, который в горах мог моментально превратиться в снег или град или - еще хуже - замерзнуть на дороге в виде льда. На обратной дороге мы иногда останавливались у густых кустов облепихи и ели горстями терпкие и полезные для здоровья ягоды. Но Колев нас торопил домой, где у него было заготовлено большое количество облепихового сока, который мы "пропускали" перед сдой по стаканчику.

В очередной раз мы поднимались в гору, дорога петляла и вдруг круто свернула градусов под тридцать вверх. Сзади осталось ослепительное солнце, а здесь была сплошная серая мгла. Машина бодро взлетела на пару десятков метров вверх, а потом начала приостанавливаться, несмотря на то, что мотор работал на повышенных оборотах. Наступил момент, когда наша машина остановилась и... Заскользила вниз. Под нами была сплошная ледяная горка, обрывающаяся прямо в пропасть.

До края пропасти оставалось лишь несколько метров, а Колев не мог справиться ни с рулем, ни с машиной.

Я тихо прошептал ему прямо на ухо: "Прижмитесь правым боком к скале, пусть, машина затормозит свой ход... Немного поцарапаете бок, но мы все исправим - зашпаклюем и закрасим... " Но Колев уже ничего не соображал. Он судорожно схватился за руль и потрясенно смотрел в заднее стекло.

И тут я понял, что если что-то моментально не предпринять, то всем нам будет конец.

А машина все скользила.

Я рывком открыл дверцу, выскочил наружу, прыжками обогнал скользящую в пропасть машину и подхватил на руки огромный серый валун, лежащий у края скалы. Я фиксировал его руками и поддерживал снизу коленками и бедрами. При это и еще крутил головой и судорожно раздумывал, под какое колесо его подложить. Наконец, принял решение подкладывать под заднее левое.

Под это колесо я и подсунул свой камешек мягко и нежно.

Машина остановилась.

Колев вышел из нее и стал кругами ходить вокруг. Мать сидела и не шевелилась. Я обалдело смотрел на свой камешек. Колев вдруг остановился, уставился на меня, как баран на новые ворота, и

воскликнул:

-       Что это такое под колесом?!

-       Как - "что"? ...Камень, как видите.

-       А каким образом он попал под колесо?!

-       Я его сейчас подложил - вон оттуда, где ямка у скалы...

-      Невероятно! Уму непостижимо! Ничего не понимаю... А ну-ка, подними! Я сейчас отъеду - видишь, уже Солнце растопило весь этот гадский лед...

Колев сел в машину и чуть подал ее вверх по дороге.

Потом вышел из нее и вернулся к камешку.

-       Вот теперь попробуй и подними!

Камень и не думал поддаваться моим усилиям. Больше того, он не шелохнулся и тогда, когда мы вдвоем попытались его сдвинуть с дороги.

МЫ ЕДЕМ В СОЧИ ПО ОБМЕНУ ОПЫТОМ

А наутро мы с главным врачом Юрием Николаевичем никуда не пошли.

Мы отдыхаем в генеральском люксе сочинского санатория IV Главного Управления Министерства Здравоохранения. Здесь здравоохраняют партийную и государственную элиту. А мы приехали по обмену опытом.

"Обмен опытом" - это своеобразный отдых врачей в то время.

Если начальство тебе разрешит, можно ехать хоть в Сочи.

У Юрия Николаевича друг - начальник IV Управления такой же охраны интересов трудящихся, но в Латвии.

Недавно они подпили и по улице Юрас в Майори гонялись за девками.

Одна девица - медсестра Валюша, а другая - дочь главврача, но Юрий Николаевич так выпил, что ничего не понимал. Только догонял девиц.

Девки с хихиканьем забежали в медкорпус.

Я закрыл дверь на ключ. Был уже вечер, и я дежурил по санаторию.

Начальник IV Управления и главный врач начали стучать в дверь и сквозь полированное старинное стекло канючить:

-       Саша... Открой! Саша... Открой... Будь другом...

-       Да пошли вы... Идите, идите отсюда! Чтобы вас я больше не видел!

Они отошли от двери и присели на низенький каменный заборчик, который шел вдоль улицы Юрас. Так и сидели, понурившись и обнявшись.

А девки атаковали меня с противоположной стороны.

Разгорячились они изрядно во время бега от родителя.

-       А у вас здесь бутылочки винца не найдется? - спросила дочь.

-         Да пошли вы... Мне еще всю ночь здесь дежурить! Ну-ка по-быстрому выметайтесь через заднюю дверь! Давай! Давай! Шевелись! - подталкивал я обеих под мягкие зады. - Только не вздумайте опять старичье завлекать - душу выну! Мотайте отсюда! Чтобы я вас больше не видел и не слышал! Перестаньте хихикать! По-тихому и по-быстрому - пошли вон!

Так я избавился и от девок.

А потом я сел на тахту и расхохотался.

Громко и от души.

Старичье еще сидело и на что-то надеялось.

Мне их стало жалко, но внутрь я их все равно не пущу.

Так я и отбился на своей тахте, а наутро никого уже не было.

Одни воспоминания.

Сейчас мои воспоминания переключились на мое прошлое посещение Сочи с Отцом. Была страшная буря, а во мне все взыграло, и я, не думая ни о чем, пошел сквозь волны и брызги к концу волнореза. Потом я отключился и полетел в огромной волне по воздуху. И приземлился на металлический штырь, торчащий из волнореза у самого берега. В моей левой стопе что-то хрустнуло. А я уже договорился с одной девушкой идти пешком на Агурские водопады. Господи, вот страшные воспоминания, как я шел с поломанной стопой и слушал ее восхищенное чириканье туда и обратно. Это было удивительно, но обратно я шел уже легче. Потом мы с Отцом еще раз пришли сюда и посидели от души в ресторане. Отец угощал меня шашлыком, запивали мы с ним вином "Черные глаза". После третьей бутылки нога совсем "отпустила". По приезде в Ригу в гарнизонной поликлинике мне рентгенолог Леках - мой сокурсник по первому курсу мединститута - глубокомысленно сказал: "Да... Здесь порядок... Срослось, как надо... Гипс стоял больше месяца?" - "Вообще не стоял!" - "Ты мне брось шутить и дурить голову", -сказал Леках.

Я вспоминаю ресторан на Агурских водопадах и говорю:

-         Юрий Николаевич! Ну их всех подальше с этим обменом опыта! Пошли в ресторан на Агурских водопадах. Запомним на всю оставшуюся жизнь. Там есть вино "Черные глаза"... Шашлыки... Пошли! Пусть наши врач и главная медсестра пообедают без нас в общем зале... На Булганина посмотрят, а мы уж как-нибудь без них... Как, Юрий Николаевич?

-         Порядок, Саша. Идем. Только по дорогу пропустим по стаканчику сухого... Здесь всего по десять копеек... Прелесть, а не вино... Молодое...