Глава шестая
Озарение таинственной глубиной
человеческой души наступило для меня
в период работы в научной лаборатории
ПРИТЧА МОЕГО ОТЦА О СТА СЕРЫХ ГУСЯХ, ЛЕТЯЩИХ ВЫСОКО В НЕБЕ
Я стал научным сотрудником.
Отделения клинической биофизики.
"Это вам не хрен собачий!" - гордо думаю я.
А Отец все повторяет свою притчу о серых гусях.
Летели серые гуси.
А навстречу им один гусь.
Этот гусь и говорит: "Здравствуйте, сто гусей!"
С несколько преувеличенным уважением.
А гуси ему отвечают: "Нас не сто гусей!"
"А сколько же?" - спрашивает одинокий серый гусь.
"Вот если бы нас было столько да еще полстолько, да ты с нами, вот тогда нас было бы ровно сто гусей!"
- Так сколько же было гусей? - всегда спрашивает Отец.
Из его собеседников кто что говорит.
Кто говорит о тридцати.
Кто говорит о пятидесяти.
Кто переводит разговор на другую тему.
И никто не спросит: "А как ее решать?"
А я спрашиваю Отца:
- Почему никто не спрашивает о том, как решить задачу? Это же так просто. Взяли число гусей за "X", следовательно, получаем:
Х + 1/2 - Х + 1 = 100, отсюда
2Х + IX + 2 = 200, и далее:
ЗХ= 198, значит, Х= 66.
Шестьдесят шесть серых гусей! И еще один, тот, что летит навстречу этим шестидесяти шести.
Отец внимательно смотрит на меня.
И потом спокойно говорит:
- Что делать, сынок. Умных людей мало на белом свете. Это только умный человек или решит, или признается, что не знает, как решать, и попросит научить решению. А все остальные лепят кто что - кто говорит о пятидесяти, кто твердит о тридцати. А кто переводит разговор на другую тему. Все это, сынок, дураки. Жаль, но ничего не поделаешь, так устроен мир.
Засела эта притча у меня в голове.
Вспоминаю Отца.
Вспоминаю наши охоты.
Помню, как над Слокским озером летело сто четыре гуся - огромная стая серых гусей. Где-то под ними вроде бы должен быть Отец.
Я с нетерпением жду звука выстрела.
Смотрю издали, от самого шоссе.
А выстрела все нет и нет.
Вдруг один гусь начинает заваливаться на крыло.
А звука выстрела все нет.
Как осенний лист с дерева, гусь штопором идет вниз.
И только потом долетает звук отцовского ружья.
Я бегу напрямую.
Бегу, не смотря себе под ноги.
Бегу к месту падения гуся.
И добегаю первым. Отец неторопливо подходит с ружьем в руках.
Я высоко поднимаю в руке гуся, держа его за шею около головы.
- Пошли домой, сынок! Эту охоту мы с тобой запомним на всю жизнь. Тащи гуся ты, сынок, пусть охотники полюбуются нашим трофеем.
И мы идем вместе по шоссе к дому.
КОГДА ПЕТР ЯКОВЛЕВИЧ ГЕРКЕ ВСТРЕЧАЛСЯ С МОИМ ОТЦОМ, ТО ИХ ЗВАЛИ "ПЕТР И ПАВЕЛ". МОЯ ВСТРЕЧА С НИМ ОДИН НА ОДИН
Петр Яковлевич Герке приехал в Латвию из Белоруссии. Сразу после войны для укрепления научных кадров. Он - академик. Директор того самого института НИИ экспериментальной и клинической медицины, где я работаю в ранге младшего научного сотрудника. Про него ходят легенды и анекдоты. Из жизни. На экзамене один студент ни фига не знает и забыл его имя и отчество, а Герке огромный - как гора - мужик. Студентик спрашивает другого экзаменуемого: "Как его имя и отчество?", а тот, стервец, и говорит: "Потап Потапович! - Не видишь, что ли, как он выглядит!" Вот бедный студент так и обращается к академику: "Потап Потапович! Мне не все здесь ясно..." А Герке хохочет, заливисто и радостно: "Я тебе сейчас такого Потапа покажу! Давай зачетку - поставлю тебе зачет, и чтобы больше я тебя вообще никогда не видал! Ясно?!"
Директор института вызывает меня, младшего научного сотрудника, к себе в кабинет ровно к 11.00.
Никто не знает,зачем.
Ни мой шеф.
Ни секретарь директора.
И я сам теряюсь в сплошных догадках.
Но чувствую впереди откровение.
И смело иду.
Вхожу ровно в 11.00.
- Садись, Александр, - пожимая крепко мою руку, говорит
академик.
Я сажусь.
Он тяжело вздыхает, по-отечески смотрит на меня. У него взгляд моего Отца. Только какой-то сожалеющий и грустный. Мне становится не по себе. Как-то неуютно и неопределенно. Герке это улавливает и кряхтит за своим директорским столом. "Ничего, ничего, Александр, все переживем, и не такое переживали", а сам протягивает мне пачку стандартных листов бумаги с мелко исписанными страницами круглым почерком черными чернилами. "Читай, Александр, и восхищайся!"
Это донос.
Анонимный.
Из него я выглядываю гадом ползучим, змеей подколодной, самой последней свиньей и прихлебателем, авантюристом, безграмотным нахалом, пьянчугой, сексуальным подонком, совратителем, который к тому же еще каждый вечер слушает Голос Америки и Свободную Европу, о чем - если надо - могут подтвердить свидетели.
Такая вот страшная картина для 1968 года.
Советская власть в расцвете.
А Герке - директор института.
Он вопросительно смотрит на меня.
А мне уже чихать на все. Хуже не будет. Поэтому я говорю:
- Моча герцога Орлеанского, а почерк королевы!
- Что, что?! - вскидывает заинтересованно голову академик. - Какой еще "герцог Орлеанский"?!
- Да это, Петр Яковлевич, анекдот про короля Франции. Едет он на санях по снежному полю и вдруг видит надпись желтым цветом: "Король дурак!" Вот он и приказал разыскать анонимщиков. Через час ему, стыдясь, докладывают: "Моча герцога Орлеанского, а почерк королевы..."
Петр Яковлевич смеется.
Только мне не до смеха.
И тут академик мне выдаст откровение:
- Александр, не принимай близко к сердцу. Только холодным рассудком и не держи против этих людей зла. На душе нельзя камни держать. А если начнешь переживать, то весь раскроешься и перестанешь быть защищен от гнусных людей. Так кто это сочинил - видишь?
- Вижу, это жена военкома Юрмалы, тот импотент, вот она и свирепствует...
- Но писала же рука другого человека, так?!
- Так, Петр Яковлевич.
- Иди и спокойно работай, Александр! Вкалывай, друг ситный! ФИГАРО ЗДЕСЬ... ФИГАРО ТАМ...
У меня выкроена свободная минутка, чтобы из лабораторий добежать до административного корпуса санатория "Булдури" и взять из кабинета функциональной диагностики пачку ЭКГ. Сегодня их навалом - ровно сто штук. Мне надо кое-что сказать Фатиме Магометовне Бабаевой - главному врачу, которая числится на ставку в этом кабинете, а шифрую я за двоих. Я бегаю и спрашиваю всех подряд: "Где Бабаева? Не видели ли главного врача?" Времени у меня, как говорится, в обрез. Наконец, моя сестра из кабинета не выдерживает: "Ты что - не знаешь, где сейчас Фатима? Она же принимает ванну, а потом у нее массаж, а потом она встречается со своим любовником... Прямо в кабинете... А потом снимает пробу. Ты что - действительно не знаешь?!"
Времени у меня нет.
Я мчусь в лабораторию.
И выставляю на час из кабинета Галину Лисину: "У меня срочная работа, надо писать секретное письмо по закрытой теме!" Все-таки я кое-чему научился, потершись в научных кругах.
А сам иду на рекорд.
Работаю, как машина.
Шуршат ленты электрокардиограмм.
Летает ручка по бланкам.
Быстрее!
Еще быстрее!
Еще, еще быстрее.
Все... Сотая ЭКГ расшифрована, остается всего десять секунд
до намеченного мною времени на эту работу - сто ЭКГ в час.
Суровая скорость, достойная книги Гинесса.
Я, сгребая ЭКГ в охапку, подхожу к двери и поворачиваю ключ.
Потом делаю вдох-выдох и выхожу в холл.
- Что с вами, Александр Павлович? - спрашивает Лисина. - Да на вас же лица нет... Чем вы там занимались в течение этого часа?!
- Творил.
- Ни фига себе... - продолжает Лисина. - Так и раствориться можно... В диком кайфе от радости творчества... Я уже не слушаю и бегу сдавать ЭКГ.
- Бабаева не появилась?
- Да она еще ванну принимает... Жемчужную. Хочешь попробовать?
- Да времени нет, бегу на электричку: в институте заседание профкома по вопросам перевоспитания.
-Остался бы, - говорит медсестра, - у меня здесь есть для тебя бутылочка шампанского... Прислала одна твоя поклонница...
- Потом, потом, бегу...
В электричке есть время почитать газету. У меня в портфеле "Правда" и "Известия".
"Сочетаньице, - думаю я, - в "Известиях" нет правды, а в "Правде" нет известий..."
Мне надо всего семь минут, чтобы добежать до деканата от вокзала в Риге. Бегу напрямую мимо театра оперы и балета. Мысленно похлопываю по круглому заду девицу, сидящую в виде фонтана. Потом также мысленно приветствую единственную девственницу в Латвии, которая держит на вытянутых вверх руках три звезды, и влетаю в деканат.
- Товарищ Волков, вам надо посетить неблагополучную семью - они живут на Саркандаугаве...
- Пешком?..
- Поедете вместе со старшим научным сотрудником из биохимии. У нее машина. А завтра расширенное заседание ученого совета. Вам быть обязательно...
После посещения семьи, где кто-то кого-то бросил - то ли жена мужа, то ли муж жену - это никому не ясно, в том числе и конфликтующим сторонам, я опять мчусь на электричку. И составляю письма по закрытой теме, в которой вся секретность заключена в ее невыполнимости.
ЭТА ЖИЗНЬ РАЗДЕЛЕНА НА ЭТАЖИ
Электричка полна народа.
Я уже составил два письма, завтра придется нестись опять в Ригу, чтобы получить на них подпись ректора медицинского института. Эти письма я буду официально печатать в секретной части у Гесовой.
Электричка подходит к Дубулты.
Пора выскакивать и бежать в Дом творчества писателей, где я консультирую как кардиолог и получаю за это 60 рублей в месяц.
В Доме творчества работают два врача - Светлана Адамовна и Айна Карловна. Обе они богемные женщины, только Светлана состоит из вогнутостей, а Айна вся играет выпуклостями.
Я проношусь мимо дежурной, сидящей у гардероба на вахте.
Дежурная меня знает и очень доброжелательно здоровается.
Я вскакиваю в кабинет врача.
Что-то случилось: и Светлана, и Айна вместе.
Обычно они, конкурируя между собой, находятся в разных местах - если Светлана на приеме, то Айна в баре, и наоборот.
- Саша, с Миксоном у нас несчастье... - говорит Светлана.
- Мы ему наложили на сердце резиновый магнит и сбили ритм... - вторит ей Айна.
Илья Львович Миксон - ленинградский писатель, и пишет он о морской тематике. Он мне симпатичен, он импонирует мне своими высказываниями о жизни и довольно резкими суждениями об окружающей нас действительности.
- Говорил же я вам... Нельзя всякие новые штучки, типа этих дурацких резиновых магнитов, прикладывать к сердцу... Здесь есть одна особенность: надо знать ось магнита и полярность. И совмещать с осью сердца... А вы наложили, как Бог на душу положит... Срочно новокаинамид, шприц и Миксона сюда.
- А ты сможешь ввести новокаинамид? - спрашивает Светлана.
Айна исчезает - как я понимаю, спешит без разговоров выполнить мою просьбу-приказание.
- Светлана Адамовна - здесь нельзя терять время - чем дольше сбит ритм, тем труднее его восстановить. Миксона! Шприц! Новокаинамид!
- Иду, иду... Ты чего такой нервный, Александр Павлович?..
В дверь просовывается голова Миксона.
- Александр Павлович!.. Сюда или в процедурную?..
- Не спешите! Идите медленно! Прямо в процедурную!
- Понял!
И голова исчезает.
Мы с Миксоном уже в процедурной.
Я медленно ввожу ему новокаинамид.
Кажется, что поршень шприца недвижим.
Но я толкаю его большим пальцем правой руки.
Все.
Я бережно и очень быстро вытаскиваю из вены иглу.
Лицо Миксона бледное.
Он делает несколько глубоких вдохов.
И улыбается мне.
- Саша, кажется, проехало... Слава богу... Спасибо огромное!
- Полежите еще немножко спокойно, Илья Львович!
- С меня бутылка коньяка! Как - сейчас будем пить?
- Послезавтра - я здесь буду вновь консультировать после обеда. Только пополам - договорились? Полбутылки моей и полбутылки вашей.
- Саша, я тебе уже говорил, что не хочу богатым лежать на кладбище. Надо без сожалений деньги тратить на жизнь, Саша!
Миксон поднимается с кушетки.
Я очень его ценю и уважаю. И очень высоко ставлю. Очень высоко. Повыше Арбузова, который в семьдесят лет начесывает челочку на лоб и румянит щеки. Вокруг слышна крылатая фраза, которую все повторяют в доме творчества: "Эта жизнь разделена на этажи." Эта-жи-знь... Эта-жи...
"ДАЙ ВАМ БОГ ТОГО, ЧТО ВЫ НАМ ЖЕЛАЕТЕ!"
Так говорит в ответ на приветствия молодых научных сотрудников Анатолий Леонидович Вильчевский - техник лаборатории клинической биофизики. У него руки золотые. И слова, западающие прямо в душу. У меня моментально в уме выстраивается ассоциация: "Око за око, зуб за зуб... Кровь за кровь... Не рой другому яму, сам туда попадешь... Палка имеет два конца..." На мне просто сказывается работа в Салтыковке, где я читал старинные фолианты народной мудрости. "Да... Мудрые слова говорит Вильчевский..."
Научные сотрудники стоят на крылечке лаборатории и "перекуривают". Здесь все - и курящие, и некурящие.
Мой тезка Александр Павлович Иерусалимский, Эгил Райт, Павел Непомящий и я. Мимо проходит Николаев, на которого я "смотрю" и вижу, что сейчас он очень болен и лечится, проходя курс чрезвычайно нагрузочного лечения. Еще я "вижу", что он успешнее всех в чем-то повторит нашего шефа, а в чем-то и превзойдет. Но это вес в далеком будущем. Но обо всем этом я молчу и ни с кем не делюсь. Это мои сокровенные наблюдения.
Время идет, но мы и не думаем покидать крыльцо.
Мы с Павлом обсуждаем возможности достать детективы через булдурский книжный магазин. Там работает знакомая нам обоим продавщица Вия, на которую мы и рассчитываем.
Щелкает динамик селектора.
Раздается голос нашего шефа Фомы Григорьевича Портнова.
- Младший сотрудник Непомящий! Зайдите ко мне!
Павел торопливо швыряет недокуренную сигарету мимо урны и бросается в кабинет к шефу.
Разговор разлаживается, все стоят и просто докуривают.
Я продолжаю размышлять над словами Анатолия Леонидовича.
Все это касается адекватных информативных ответов.
Все это касается незримой меры. Все это касается общей гармонии. ..
Динамик вновь щелкает. Потом голос шефа звучит прямо в
ухо:
- Младший научный сотрудник Волков! Александр Павлович! Зайдите ко мне в кабинет. Александр Павлович, вы меня
слышите?..
Последними словами шеф проверяет, где я нахожусь. Если в своем кабинете, то я моментально откликнусь: "Да, слышу...", если на крыльце, то ответа от меня не будет. Поэтому я не очень-то и тороплюсь.
В дверях кабинета шефа я сталкиваюсь с Павлом. Павел как-то странно и отрешенно смотрит на меня, слегка втягивает свой живот, давая мне пройти в дверь.
Шеф сидит за столом в белоснежном накрахмаленном до синевы халате. Рядом с ним находится неразлучная лаборантка Мария Даниловна.
Шеф любит театральные позы и наличие публики.
Он выходит мне навстречу и обнимает меня за плечи.
- Александр Павлович, вы знаете, что все для вас делаю. Вам обеспечена зеленая улица в защите диссертации...
"Вот гад! - думаю я. - А сам бегает и не дает этой самой диссертацией мне ни на минутку заняться! Только эти договорные работы!"
Шеф продолжает:
- Сейчас именно такой момент, когда все мы должны выложиться до предела! Вы обязаны мне представить отчет за полгода работы через три дня...
"Попался, голубчик, - думаю я, - куда ты без нас денешься... "
Шеф продолжает:
- Мы с вами русские люди, у нас своя гордость!..
"Ишь, стервец, как охмуряет! Допекли тебя обстоятельства..."
- И мы знаем, как в таких случаях поступать - не спите ночами, работайте, как проклятые, целыми сутками...
Мне все ясно - за его карман мне надо вкалывать изо всех своих интеллектуальных сил,
На крылечке я вижу только Павла. Я его спрашиваю в упор: "Что тебе сказал шеф?" "Мы с вами евреи, у евреев своя собственная гордость... "
АРТИСТИЗМ - ЭТО, УВЫ, ЕЩЕ НЕ ПРОФЕССИОНАЛИЗМ
Работа в лаборатории клинической биофизики дала мне редкую возможность в строго научных условиях проверить собственную мистическую одаренность.
Человек больше всего активизируется, когда ему чего-нибудь не хватает, когда он испытывает в чем-либо острую нужду, когда потребность в чем-то так остра, что затмевает собою все остальное. Такой потребностью в те далекие годы как-то стали для меня разнообразные приспособления и аппаратура, при помощи которых определяли биологически активные точки на поверхности тела человека. Несмотря на то, что я был ответственным исполнителем огромной теоретической темы, связанной со всем этим, подходящей аппаратуры у меня не было. Вот я и стал вначале определять эти самые точки движением руки, скользящей по телу человека. Постепенно мое "скольжение" становилось все легче и легче, пока я не взмыл вверх и не оторвался от тела, определяя точки на расстоянии. Все это я делал строго секретно и под контролем приборной техники. И пришел к важному для себя несколько необычному и практически парадоксальному для того времени выводу, что возможности человеческого организма значительно больше чисто технических приборных возможностей. Если говорить современным языком, то мои выводы были страшно вредными и опасными для всего советского строя - мистике я отдавал резкое предпочтение перед сугубым материализмом. Поэтому я и молчал и не давал никаких поводов для окружающих даже подумать о том, чем я занимаюсь параллельно своей основной научной деятельности. Потом от биологически активной точки я перешел к сердцу. И определял его границы и конфигурацию на любом расстоянии. Поэтому лично для меня было детскими штучками, что важно и со значением демонстрировал наш шеф Фома Григорьевич Портнов, - с величайшим артистизмом он проводил скользящими движениями по грудной клетке пациента и определял границы его сердца. Я знал, что дальше он не сможет продвинуться и что его одаренности уже будет недостаточно оторваться от пациента, ибо был слишком приземлен к деньгам и желаниям получить все в первую очередь и значительно больше других. Однако при всех душевных расхождениях я относился в то время к нему в десятки раз лучше, чем он ко мне.
Шеф бежал по лаборатории и наводил "шмон" - он подбегал к сотруднику и в упор спрашивал: "Что вы сейчас делаете?!" Естественно, все терялись и мололи в ответ какую-нибудь ахинею, перебирая учетные карточки, тыча пальцами в приборы и листая старые истории болезни. Одним словом, имитировали бурную профессиональную деятельность. Только я сидел молча и спокойно все это наблюдал.
- Александр Павлович, что вы делаете лично сейчас?!
- Ничего.
- Как это ничего?! За что вы деньги получаете как научный сотрудник?!
- Поэтому ничего и не делаю. Я думаю, как и положено научному сотруднику. За это, по идее, мне больше всего и должны платить.
Шеф проскочил мимо, но я уже знал, что здорово его "достал" и что он со мной рассчитается при случае.
Я продолжал думать и мысленно ушел в сторону шефа.
И вдруг внутри меня все ожило - понеслись картинка за картинкой. Вот он влетает в свой кабинет. Захлопывает дверь. Зажигается табло: "Не входить! Не стучать! Идет эксперимент!.."
А дальше - больше...
Шеф в весьма вольной позе с лаборанткой... Я восхищенно думаю: "Ну, и гигант! Молодец! Это же надо - чуть что, и можно так приятно расслабиться! Красота! Надо это иметь в виду... "
В селекторе что-то щелкает, и голос шефа с легкой одышкой произносит: "Александр Павлович! Возьмите аппарат для измерения АД и зайдите ко мне в кабинет!" Я восхищен еще больше - не только расслабился, но и давление после этого проверяет. Молодец, одним словом!
Я ИГРАЮ РОЛЬ БЕДНЕНЬКОГО БУРАТИНО, ШЕФ ЛАБОРАТОРИИ ПРОФЕССОР ПОРТНОВ ВЫСТУПАЕТ В СВОЙСТВЕННОМ ЕМУ АМПЛУА КОТА БАЗИЛИО, ДОЦЕНТ СОМИНСКИЙ ПО ЦВЕТУ СВОЕЙ ПРИЧЕСКИ НЕ УСТУПАЕТ ЛИСЕ АЛИСЕ
А все мы вместе делим "золотой", который сунул мне между делом в руку блестящий ум Ростова-на-Дону профессор Коган Александр Борисович.
Я был у него на стажировке - работал на кафедре нормальной физиологии человека и животных в Ростовском медицинском институте в начале семидесятых годов. Мне предоставили рабочее место и кроликов, на которых следовало бы попробовать действие какого-нибудь электроаэрозоля.
- Саша, ты знаешь, что применять? Тебе твой шеф дал четкую установку на эксперимент? - спросил профессор Коган.
-Никакой установки нет и не было. У нас это не принято, - честно и как на духу отвечал профессору я.
- Ваш шеф вами не занимается, что ли? - опять спросил Александр Борисович. - Он что - не разрабатывает с вами ни план, ни порядок эксперимента? - продолжал уточнять Коган.
- Да мы сами все крутим. Читаем литературу по вопросу, советуемся друг с другом и что-то делаем путное. Потом оформляем этот материал в статью. Шеф смотрит и видит твою фамилию. Он укоризненно говорит: "Почему меня не упомянули в авторах?!" Естественно, что несешь статью на перепечатку нашей машинистке Марии Моисеевне, просишь поставить шефа ниже себя. Мария Моисеевна округляет глаза: "Как?! Это невозможно! Фамилия шефа должна стоять выше." Потом долго печатает, и часто статья выходит лишь от имени уважаемого профессора Фомы Григорьевича Портнова.
- Да ему ученых степеней мало? Он сам не пишет?
- Пишет, Александр Борисович! Еще как. Только постоянно переписывая из одной статьи в другую свои ценные мысли. Таким образом у него набралось около сотни статей. Пожалуй, что их можно было бы здорово ужать, по правде говоря, до двух-трех от силы.
- В таком случае, Саша, бери рауседил. Электроаэрозоль рауседила будет резко снижать кровяное артериальное давление кому угодно - и кролику в эксперименте, и больному в клинических условиях. Твоя задача заключается только в подборе дозы. Ты лично уверен, что сможешь дать отрицательный заряд на аэрозоль?
- Я лично не уверен.
- Тогда оставим это на совести твоего шефа. Через три дня представишь мне развернутый план эксперимента. Я, в свою очередь, смогу предоставить тебе кроликов. Даю тебе срок для работы две недели, затем посмотрим результаты и все обговорим.
Так я и начал работу.
Александр Борисович познакомил меня с Амосовым.
Николай Михайлович Амосов был тощий, как жердь, и очень умный, точно такой же, как Коган. Мне казалось, что между их головами идут разряды молний, насколько они понимали друг друга и говорили по делу.
Весь в своих воспоминаниях я вернулся в Ригу.
Шеф меня пригласил к себе домой и схватил мою работу в руки. Он ее читал внимательно, как никогда раньше. Потом перечитал. Потом взял в руки ручку и зачеркнул крест-накрест все, что относилось к рауседилу: "Это не имеет прямого отношения к вашей работе, Александр Павлович!" Потом зашустрил Соминский со своей биохимией по рауседилу. Они часто оставались вместе и подолгу беседовали без свидетелей.
Потом появилась полупопулярная статья в журнале "Наука и жизнь", авторами которой были Портнов и Соминский, и писали они о том самом рауседиле, который мне так радушно предоставил умный Коган.
- Бедненький Буратино! - сказала про меня научный сотрудник лаборатории клинической биофизики Лисина.
А я страдал от отсутствия рядом с собою таких умов и потрясающих личностей, с какими познакомился в городе своего детства... Александр Борисович Коган... Николай Михайлович Амосов...
Куда там до них коту Базилио или лисе Алисе!
НАУКА ТРЕБУЕТ ЖЕРТВ
Что это означает, я понял только тогда, когда попал в Слокский медвытрезвитель.
Вначале я договорился со Славиком Мельничуком, который там работал. А потом начал ездить каждый день с утра, когда
выписывали из вытрезвителя клиентов.
С разрешения самих клиентов я смотрел точки уха у людей, которые накануне как следует поддали спиртным.
Точки все светились синим пламенем.
И сердце.
И легкие.
И почки.
И секс.
И все остальное.
Мне, впрочем, и без этих обследований было ясно, что перебор алкоголя бьет со страшной силой по организму человека, но чтобы так...
Я "снимал" показания точек уха.
Потом клиент расплачивался.
Потом ему выписывали накладную-счет за посещение заведения.
И так каждый день.
Сегодня я "смотрел" точки уха у вонючей старухи.
Меня тошнило от резкого сочетания самых неприятных запахов в мире - протухшей селедки, блевотины и грязной одежды.
Когда я заполнял свой протокол, то в буквальном смысле слова видел вокруг этой пьяни зеленоватый вонючий туман - как над болотом...
Пришел дежурный милиционер.
- Доктор, у тебя все?
- Так точно, благодарю и еще раз благодарю вас за гостеприимство.
- Так с ней, - милиционер кивнул в сторону лихой старушки, - уже закончил заниматься своей наукой?
- Закончил! - с облегчением сказал я.
- Что, денег опять нет расплатиться?! - начал свой разговор дежурный по вытрезвителю с клиенткой.
- Да ты, Петрович, не сумлевайся! Ты же меня знаешь, я еще ни разу не обманула. Ты меня выпусти, как всегда, без расплаты. Мне бы только до станции Слока добраться. Через часик будут тебе денежки как одна копеечка... Желающих навалом...
Милиционер вздохнул, пошелестел накладной и согласился:
- Пошла, сука, с глаз долой! Но чтобы через два часа...
- Буду, буду, Петрович... Как штык... - пропела старушка и заковыляла к выходу из вытрезвителя.
- Хреново здесь работать, - сказал Петрович мне.
- Никак не привыкнешь? - поинтересовался я.
- Душа не лежит... - неопределенно ответил Петрович.
- А я у вас в последний раз! - радостно сообщил я.
- Если еще будет надо, то заходи напрямую без Славика Мельничука, - сказал сердечно дежурный.
- Спасибо... Жизнь - она покажет... - неопределенно ответил я.
Потом поехал на море.
Зашел в него и начал мыться.
Тер все лицо и тело песком.
И смывал с себя всю налипшую пакость.
И никак не мог отмыться.
Как вспомню, так вздрогну и начинаю опять себя оттирать и обмывать морской водой.
У меня скопилась уже целая пачка протоколов.
Только без меня вряд ли кто-нибудь сделает правильные выводы.
"Ну и хрен с ним", - без всякого сожаления думаю я.
Сегодня я сдам шефу протоколы.
"Ну и хрен с ним", - продолжает биться мысль.
"Ну и хрен с ним..."
С ФЕДОРОМ МИХАЙЛОВИЧЕМ, КОТОРЫЙ РАБОТАЕТ В ЗЕЛЕНОМ ХОЗЯЙСТВЕ, Я ГОВОРЮ "ЗА ЖИЗНЬ" ПОСЛЕ ТРЕХ БУТЫЛОК "ОСОБОЙ МОСКОВСКОЙ" ПО ЦЕНЕ 3-60
- Ну что, Федор Михайлович, - попробуем, у кого рука сильнее?
- Давай, давай, Павлович! Тут тебе и конец будет, не сомневайся!
- Х-х-ха! Как - понравилось, Федор Михайлович? Рука у меня тонкая.
- Ты, Павлович, даешь! Никогда бы не подумал! Вот раньше, бывало...
- Расскажи, Федор Михайлович, про жизнь свою, а я послушаю...
- Чего рассказывать, Павлович... Работал я во фронтовой разведке. Пятнадцать орденов и медалей через мою грудь висело. Но погорел я крупно на одном эстонском хуторе. Сидели мы с напарником на сеновале и от делать нечего парочку бутылок взяли на грудь. Глядим - из лесу к хутору идет команда - восемнадцать человек. Один за одним. Вот мы с пьяных глаз и решили, что идут не те, то есть бандиты. Встретили как надо - с двух сторон и всех до одного положили. Ни один не ушел. Лежат, милые, и не шевелятся. Мы на радостях еще пару бутылок вмазали. Тут подлетают наши разведчики на трофейном бронике. Нам просто забыли сказать, что на хуторе у них была назначена встреча с партизанским отрядом. Он весь и вышел до единого из леса... А тут мы... В общем, повязали нас. Опомнился я на Колыме. Жить вроде можно, только кругом всякая шушера, корчит из себя. Поставили меня там бригадиром. Смотрю я на свою бригаду, а те все волками на меня. Ну, думаю, я вам здесь устрою, мать вашу так. Взял лопату, даю ее тому, который был поближе ко мне, и тихо так говорю ему:
- Копай!
- А пошел ты, сам копай! - отвечает он без особого раздумья.
- Копай, мать твою! - еще тише говорю я.
- Да пошел ты, сам копай! - отвечает он, не подумав.
Я ему тихо-тихо говорю, почти шепотом:
- Копай, мать твою, не выводи меня, сука!
А он мою душу не понимает. Стал по-наглому, грудь выпятил:
- Да пошел ты со своим "копай". Надо - сам и копай.
Что мне оставалось, Павлович, делать?! Ничего! Взял ломик и ему промеж глаз трахх - так надвое голову и развалил. Потом поднял лопату, протянул второму, который улыбаться уже перестал, и говорю:
- Копай, гад, иначе и тебя здесь на этом самом месте прикопаю. Чтобы через час зарыл этого так, чтобы и духу его не осталось!
Знаешь, Павлович, как стал копать - любо-дорого смотреть.
Мы молча выпиваем по стаканчику.
Лето. Зеленая листва за домом.
Мы устроились на верстаке, на котором работает мой Отец.
Вот-вот Отец должен приехать с работы.
А Федор Михайлович продолжает:
- Да, Павлович, не легко сейчас жить. Все друг на друга зверями смотрят... А тебя, случаем, никто не забижает? А то можно быстро - ломиком дал по голове, через заборчик перекинул во время моего дежурства в кочегарке, а я его в топку... Здесь никто никогда не найдет... Будь спок...
- Да вроде, Федор Михайлович, все в порядке. Таких врагов нет и очень надеюсь, что не будет.
- Да ты, Павлович, не стесняйся, ежели что... Поможем по дружбе...
У Федора Михайловича задумчивые глаза, но человек он открытый и душевный. Дышит со свистом. Она сам слышит этот свист и видит, что я обратил на него свое внимание. И продолжает:
- Это все, Павлович, оттого, что долго под землей работал. Меня после того случая, когда я эту бригаду обломал, под землю спустили, чтобы порядок и там навел. Дали бригаду почище первой. Только они уже были грамотными, прослышали про меня и исполняли все, что скажу.
Свист в груди нарастает.
Появляется мой Отец.
- Павел Иванович! - кричит Федор Михайлович. - Ну и орел твой Павлович! Руку мне повывернул - до сих пор болит... Ждем тебя, Иванович!
Отец присаживается рядом.
Они оба постарше меня - я их оставляю поговорить, а сам иду в глубокой задумчивости в свой любимый парк. И размышляю: "Добро и зло... "
ЧЕРНЫЙ АНГЕЛ ВСТРЕТИЛСЯ НА МОЕМ ЖИЗНЕННОМ ПУТИ, КОГДА Я БЫЛ БЕДЕН, КАК ЦЕРКОВНАЯ МЫШЬ, И МНЕ ТАК ХОТЕЛОСЬ ИМЕТЬ ЧУТЬ-ЧУТЬ ДЕНЕГ...
Я всегда хорошо изучал научную литературу. В связи с моей работой, связанной с электропунктурой биологически активных точек, я прочел диссертацию Квирчишвили. Сама по себе работа была написана плохо. Ни профессионально, ни стилистически это, увы, не было шедевром. Но история, сопровождающая эту работу, была потрясающей.
Квирчишвили был грузином, и со свойственным этому южному горному народу темпераментом хотел сделать себе диссертацию. Он был физкультурным врачом, имел доступ к различной аппаратуре, а вокруг него всегда было навалом спортсменов и спортсменок. В основном и на них строил свою работу Квирчишвили.
Главная идея его работы вначале была в реабилитации уставшего от физических нагрузок спортсмена. Квирчишвили рассуждал таким образом: у спортсмена на ухе есть активные точки. После страшной усталости эти точки меняют свои характеристики. Стоит только воздействовать на эти точки таким образом, чтобы вернуть им прежние характеристики, как усталость снимет, как рукой.
Именно для этой цели он доводил спортсменов до истощения, заставляя выкладываться физически полностью, а затем измерял все характеристики точек и воздействовал на них путем иглоукалывания.
Итак, у него была базовая предпосылка, идея, цель и путь. Все это он оформил в виде кандидатской диссертации и защитился.
Это мне было доподлинно известно, его диссертацию я прочитал и всю целиком, и по диагонали, и выборочно, и местами. Ничего особенного. Но вы, читатель, скажете, что так средненькие диссертации не читают. И будете полностью правы.
Диссертацию сопровождала легенда. Вот она. Когда одной из спортсменок стало плохо, Квирчишвили в одно ухо одновременно поставил ей пять игл. Спортсменка сделала глубокий вдох, потом такой же глубокий выдох и отдала Богу душу. Что ни делали с ней в находящейся под боком реанимации, ничего не получилось. Возникло тягучее уголовное дело, где, с одной стороны, темпераментный грузинский врач доказывал свою невиновность, а с другой, ему пытались пришить убийство. На одном из заседаний комиссии Квирчишвили разозлился вконец на "этих тупиц", достал пять игл и на глазах у изумленных зрителей поставил иглы одну за другой себе в ухо, приговаривая, что это совершенно безвредно. Когда он ввел себе пятую иглу, он сделал глубокий вдох, потом глубоко выдохнул и отдал Богу душу. Что ни делали с ним бригады скорой помощи, ничего не получилось.
Никто не запомнил локализацию точек и игл, никто не придал значения той последовательности, с которой врач вводил их в свое ухо. Более того, со временем начали говорить то о правом, то о левом ухе.
Вот какая была легенда, но она существовала, ее шепотом рассказывали научные сотрудники один другому.
В это время я вплотную занимался активными точками уха.
Как-то сумрачным дождливым днем вышел я из лаборатории и направился к электричке.
В голове у меня были обрывки всяких научных мыслей, но не было ни одной путной, например, как поправить свое финансовое положение, ибо я был беден, как церковная мышь.
Вдруг ко мне подошел среднего роста человек в сером плаще.
Некоторое время он шел рядом, а потом сказал:
- Переходите работать к нам. Мы вам создадим все условия и будем финансово полностью обеспечивать. Нам надо только одно, чтобы вы нам нашли все те точки, которые использовал Квирчишвили, вы меня понимаете, надеюсь?..
Я ответил, не задумываясь: "А пошел бы ты, милок,.......... "
Он моментально исчез...
...Сейчас я уже знаю, кто "навел" на меня черного Ангела...
Ну и подлец - высшая категория достижения Системы.
"ГОСПОДИ, ПОМОГИ..." - ТАК Я МОЛИЛ ГОСПОДА БОГА БЕЗОСТАНОВОЧНО НА ПРОТЯЖЕНИИ ВСЕГО ВРЕМЕНИ ЭТОЙ СУМАСШЕДШЕЙ ГОНКИ ИЗ БУЛДУРИ В КЕМЕРИ
В этот день, как всегда, я был на работе за полчаса до официального начала в 9.00.
Я поставил машину "Москвич-407" рядом со зданием лаборатории, захлопнул дверцу и сунул в карман ключ зажигания с
брелоком. С этим брелоком вообще было что-то "из ряда вон выходящее", как любил говорить мой Отец. Тогда я помалкивал, но сейчас рассказать можно. Вчера я сел в машину, сунул ключ в зажигание, повернул его, но машина не только не завелась, но и вообще не реагировала никак. Я повернул снова. То же самое. Тогда я мысленно обратился к ней и сказал: "Слушай, не ломай комедию. Действительно, я тебе давно никаких подарков не покупал, это я помню. Если заведешься, то сразу поеду в магазин и куплю. Куплю брелок, это тебя устраивает?" Я повернул ключ, и машина завелась с полуоборота.
Суть дела была в том, что я и машина в то время были неразрывным целым. Мне как-то Отец рассказывал про свои молодые годы, когда один умелец на его глазах захлопывал крышку карманных часов пятидесятитонным молотом. А я, например, мог машиной закрыть коробок спичек, приставленный к двери гаража. Когда она двигалась, я чувствовал седо миллиметра и твердо ощущал наши общие возможности. Но это так - к слову сказать.
Я прошел в свой рабочий кабинет, расположился за столом, достал отчеты по теме. И вдруг заволновался.
Такого со мной никогда не было.
Мне все время представлялся мой дом, мелькали образы моей бабки и приехавшей к нам в гости из далекой Армении Аси Варта- зарян, которая работала в Эчмиадзине участковым врачом, где-то прочитала в газетах про мою Мать и решила познакомиться. Она и приехала без всякого предупреждения и жила у нас.
От напряжения я стал подрагивать и вибрировать.
Все внутри меня тосковало и требовало от меня каких-то очень решительных действий. Господи, что это?..
Я бросился к телефону и набрал номер своей квартиры.
В это время дня я вообще никогда домой не звонил.
Я знал, что дома находится только моя старая бабка... Только моя старая бабка... Только моя старая бабка... Это билось колоколом в моей душе, разрывая грудь.
Телефон трезвонил вовсю, но никто не снимал трубку.
Я начал пульсировать всем своим существом.
Я видел себя бегущим по парку с кислородной подушкой...
Внутри меня с калейдоскопической быстротой начали мелькать и менять одна другую какие-то картины дороги, по которой я еду домой.
И вдруг я услышал голос бабки: "Помоги... Помоги... Помоги..."
И одновременно поднялась трубка и возник ее слабеющий голос:
- Нет сил... Газ... Газ...
Я бросил на рычаг трубку, одним прыжком перелетел через все ступеньки крыльца лаборатории, вскочил в машину, вцепился в руль и, отметив исходное время в памяти, стал непрерывно, как магнитофон, повторять про себя: "Господи, помоги... Господи, помоги... Господи, помоги..."
Я мчался по дороге, отжав до предела газ.
Машина моя непрерывно сигналила, визжала тормозами и гудела покрышками колес.
На меня, как в замедленной киносъемке, накатывала дорога.
И очень быстро мелькало все, что было по ее краям.
Казалось, время остановилось.
Я периодически заставляю себя искоса бросать короткие взгляды на часы. Десятая минута - я подъезжаю к Кемери... Один поворот, второй поворот, третий поворот... Шум покрышек и визг тормозов остаются сзади. Одиннадцать минут сорок пять секунд...
Я взбегаю одним махом на свое крыльцо, раскрываю двери настежь, вижу лежащую под телефоном на боку бабку, проношусь мимо, подлетаю к шипящей и травящей газ горелке, перекрываю газ, чуть не выбиваю окно, распахивая его настежь, открываю еще одно окно, создаю сквозняк, подхватываю свою дорогую и любимую бабку на руки, как пушинку, переношу ее в постель, накрываю одеялом. И все это в диком темпе, кажется, что еще быстрее, чем поездка на машине.
Бабка начинает шевелиться, губы у нее ярко пианотичные, на миг она открывает глаза, видит меня, успокаивается и очень слабо, как отзвук, как эхо, улыбается мне. У нее еще нет сил говорить.
Я выскакиваю во двор. В машину садиться некогда, на всякие маневры уйдет драгоценное время, и опрометью бегу в санаторий к матери. Там мне все знакомо. Я заскакиваю в кабинет дежурного врача, хватаю подушку с кислородом, по дороге что-то кричу врачу. Людмиле Александровне Челебий, по-моему, что бабка отравилась газом и надо, чтобы пришла Мать. Дорогу обратно я не воспринимаю... Быстрее... Еще быстрее... Еще, еще быстрее... Никогда в своей жизни я так не бегал. Сплошной кровавый туман перед глазами.
Бабка дышит кислородом, и у нее постепенно уходит синева с губ. В квартире свежо - вовсю гуляют сквозняки. Я бережно укутываю бабку несколькими одеялами, бегу - просто уже не могу остановиться - к газовой плите, зажигаю газ и готовлю горячий чай. Горячий и сладкий. Бабка пьет его маленькими глотками. Сейчас она доверяет мне точно так же, как я доверял ей в своем прекрасном и уже далеком детстве... Уже можно. закрыть окна.
Из санатория прибегает Мать. Потом звонит Людмила Александровна.
Мы с матерью выясняем, что приехавшая к нам в гости Ася просто задула горящий газ и пошла гулять. А бабка осталась наедине с этим газом.
Нет, нет, - претензий никаких, только горькое сожаление о случившемся. Бабка начинает шевелиться, садится, спускает свои ноги, встает и робко и нетвердо начинает ходить по комнате. Мать остается с ней, а я еду обратно на работу. Машина идет со скоростью 40-50-60 км в час. Мне кажется, что она вообще не движется, а стоит на месте.
Я понимаю, что в жизни есть моменты, когда человек обязан выложиться до предела, когда человек должен даже превысить свои возможности.
Время постепенно убыстряет свой ход.
Я иду в лабораторию по ступенькам, сдерживая себя. Ноги все еще несут меня со страшной скоростью. Так, притормаживая, прохожу через наш лабораторный центральный зал.
- В одиннадцать планерка... - напоминает мне Галина Лисина.
- Знаю, знаю, у меня еще есть несколько минут, - отвечаю я ровным голосом, хотя внутри у меня все бурлит и клокочет.
Захожу в свой кабинет. Никто из сидящих рядом со мной сотрудников даже не догадывается, что меня не было в лаборатории. Я беру разложенные отчеты по теме. "Разработка методов экспресс- диагностики патологических состояний летного состава методом электропунктуры аурикулярных точек." Я являюсь ответственным исполнителем темы. Формально в этой теме участвуют еще четыре профессора, шестнадцать научных сотрудников, биолог, невропатолог, хирург и два терапевта. Фактически же каждый профессор получает деньги, а привлекает весь свой штат. Мне все это приходится координировать. Сегодня я отдал шефу отчет на 289 страницах, где отечественной литературы - 384 автора, иностранной - 159 да, кроме того, переводной - 22. Меня не оставляет убеждение, что все это для практики ничего не даст. Когда я намекаю об этом шефу, тот делает вид, что меня не понимает, но между нами зреет конфликт. Шеф любит расправляться с теми, кто слабее его по должности, этому я был неоднократно свидетелем. Значит, у нас все еще впереди. А сейчас я показываю ему отчет и говорю, что надо сделать копии, намекая, что за эти копии надо чем-то заплатить.
- Ну и делайте копии, кто вам мешает. Но только четыре, - говорит шеф, но денег так и не даст.
Я еду в Техинформ к Эдуарду Напаху, и тот отдает распоряжение сделать мне пять копий бесплатно. Я уже знаю, что ухожу из "науки". Впереди вновь практика...
...В лаборатории остаются многие дорогие моему сердцу сотрудники. Прощаясь с Сашей Иерусалимским, я говорю ему, что у меня есть много теоретических и практических разработок, которые я буду развивать самостоятельно.
АРНОЛЬД ФРИДРИХОВИЧ ДЕГЛАВ - ЛАТЫШСКИЙ БОЛЬШЕВИК, МЭР ГОРОДА ЮРМАЛА
Я иду, низко опустив голову и ссутулив плечи.
В руках моих потрепанный портфель желтой кожи.
Сердце щемит.
Голова раскалывается от тягостных и мерзких дум.
"А, пропади все пропадом... "
Кажется, что мне никогда не выбраться из окружающих меня, обнимающих меня, как Лаокоона, обстоятельств. Все - они сильнее
меня.
Сзади раздается мягкий шелест шин.
Я медленно и неохотно оборачиваюсь.
Сейчас мне все до фонаря.
Все до лампочки.
Меня догоняет и обгоняет "Волга" с двумя нулями. "Правительственная", - безразлично думаю я.
Машина обгоняет меня на несколько шагов.
Дверца со стороны седока - справа от водителя - открывается, и раздается голос, столь знакомый мне по разным выступлениям в городе:
- Залезай, подвезу!
- Я пешком... - безучастно говорю я.
- Залезай, залезай, мэр все-таки просит... Отказываться нельзя!
Я, как автомат, сажусь в машину.
Мэр перегибается через меня и закрывает дверцу.
Потом мягко трогает машину.
Мы молчим.
Машина идет все быстрее и быстрее.
- Мне - можно, - поясняет мэр.
Я сижу, наклонив голову к приборному щитку.
- Посмотри, сейчас я тебя провезу таким маршрутом, что никтто не отважится и не проедет... Хочешь - берегом моря? С ветерком...
Я поднимаю взгляд - машина сворачивает к морю.
Море шумит. Оно покрыто белыми барашками на гребнях волн.
- Красота! - говорит мэр.
- Здорово... Потрясающе... - отвечаю я.
- Может, выпьешь стаканчик? - спрашивает мэр.
- Не могу, слишком муторно на душе, - отвечаю я.
- А то у меня в багажнике есть бутылка. Недавно был у нас выезд на природу... Кто что привез... Все больше виски... "Белая лошадь"... А я взял и слил со всех бутылок, что остались у меня в гараже. Пили только мое и хвалили: "Заграница!" Так выпьешь - есть и "Белая лошадь"?
- Душа не принимает...
- Ну, как знаешь...
В районе ресторана "Юрас перле" я поглядываю на выезд с пляжа, но машина проносится мимо...
- Ты думаешь, что у одного у тебя проблемы? - продолжает
мэр.
- Да нет... - неохотно отвечаю я.
- У меня сейчас похуже твоего, - говорит мэр.
- Да ну?! - удивляюсь я.
- Выкопали мою расписку, которую я дал в тюрьме о том, что больше не буду заниматься большевистскими штучками... Дал... Куда ведь денешься... Или расписка - или каторга...
- А сейчас - что - не понимают, почему вы дали ее? -Да...
- Арнольд Фридрихович, да ведь вы - настоящий мэр, первый за всю историю Юрмалы... Знаете, как вас народ называет?
- Как?
- Большой Деглав... Длинный Деглав... Голова...
- Как тебя зовут?
- Александр.
- А кто родители?
- Мать - Зведрис Людмила Яковлевна, Отец - Волков Павел Иванович.
- Мать знаю... Работяга... Так пронесет или не пронесет меня?
- Пронесет, Арнольд Фридрихович...
-
ОТЕЦ РАССКАЗЫВАЕТ МНЕ ПРИТЧУ О СОВЕТСКОМ ВОРОБЬЕ
- Послушай, сынок, притчу о советском воробье.
- Неужели у нас все "советское"? И слоны родились в СССР?
- Насчет слонов, сынок, не знаю в точности. По теперешним взглядам они действительно родились на просторах нашей родины чудесной. Но мы не будем отвлекаться на слонов, быть
может, и до них сказ дойдет... Итак. Летел советский воробей. Зимой.
Мороз лютый, нежданный, зиму никто не ждал, не успели к ней подготовиться. Боролись с урожаем, много сил положили. Не до зимы было.
Градусов далеко за двадцать холода.
Машет воробей советскими крылышками.
И все медленнее и все труднее.
Наконец, застыл весь на лету.
Превратился в ледышку.
И со звоном, как сосулька с крыши, бухнулся на дорогу.
Лежит себе ледяным комочком.
Но ведь к зиме никто не готов.
Отопление не работает, кормов нет.
Вот и повел свою буренку один частник на мясокомбинат.
Идет и гадает: "Примут - не примут; к сердцу прижмут, к черту пошлют; плюнут, поцелуют; денег дадут или объяснят сложность общей ситуации, о том, что проклятые империалисты вокруг измываются, что внутренний враг голову поднимает, что надо еще потуже затянуть пояса в ожидании светлого этого самого будущего. Или скажут по-простому, по рабоче-крестьянски: "А пошел ты, браток, на хрен со своей коровой!.."
Идет и гадает.
А что ему остается делать?
Только гадать да радоваться, что еще не послали.
Но радость его будет недолгой. Пошлют его, как пить дать. Если не эти, то другие.
Идет и мечтает частник.
Размечтался, придурок.
Нам частники не нужны.
На советских мясокомбинатах место только коллективным коровам.
Краем глаза видит частник на дороге камешек.
Обувь у него чиненная-перечиненная.
Поэтому и переступил аккуратненько так через воробья.
И ни по какой причине больше.
А корова - она коровой завсегда останется.
Идет себе и кладет одну за другой лепешки прямо посреди
улицы.
Плюх! Плюх! Плюх! Ни стыда, ни социалистической совести. И одна лепешка прямо на воробья - плюх! Накрыла его с головой.
Потеплело у советского воробья на душе и вокруг.
Почувствовал он, так сказать, общее потепление.
Вроде бы подули теплые ветры.
Свобода!
Слова, шествий и уличных демонстраций. Говори, что хочешь. Кричи во весь голос. Общее потепление обстановки. Закопошился воробей. Расправил крылышки. Взмахнул ими, вылезая из дерьма. Высунул свою головочку и как зачирикает. Тут кошка рядом "случайно" оказалась. Хвать этого самого чирикающего при общем потеплении советского воробья. И конец ему.
Вывод простой: не всякий враг, кто на тебя наделает; не всякий друг, кто тебя оттуда вытащит; а коль попал в дерьмо, то не чирикай!